Разбитое зеркало (сборник)

Вторая подвижка была проведена через полчаса, и ее также Ежов не заметил. Вокруг него теперь погромыхивали какие-то неведомые ему механизмы, будто черти играли в пристенок, звонко стучали о железную обшивку «Лотоса». Еще Ежов слышал, как поют, визжат, скрипят, даже хрюкают передвигаемые тросы, как кто-то бухает молотком по килю. Ежов пробовал кричать водолазам, после чего, осаждая гулкий бой сердца в грудной клетке, прислушивался, не раздастся ли окрик в ответ, хоть словечко какое-нибудь, но нет, ничего в ответ не раздавалось. Только шум, ставший для него уже знакомым.

Но тут он подумал о старом, о том, что водолазы не всегда спасают людей, и от мысли этой тоскливо сжался на досочке, обращаясь в замерзшую обезьянку, – а может быть, вовсе не надо кричать, подавать весточку водолазам? Ведь все может быть – вдруг среди них сейчас дядя Сима, астраханская знаменитость, пляжный богатырь спасатель, любитель вяленой тарани и холодного пива, работает? Если работает, то тогда твори заупокойную молитву. Дядя Сима, чуть что, первым же перекур и объявит: «Пока этот жмурик вверх пятками не всплывет, не приступайте к работе, братья! Не то очнется он и хрясь! – зубами шланг перекусит! Не-е, братцы-ленинградцы, пусть жмурик этот до кондиции доходит, дозревает, а мы пока в домино сыграем. Прямо тут, на дне, чтоб начальство не видело, чтоб не дотюкаться ему до нас. Гы-гы-гы-гы! При свете фонарей. А, братья?»

Ежов, как только услышал ясное, ненавистно могучее, над самой головой прозвучавшее «гы-гы-гы-гы», так снова обе руки уронил бессильно в черную трюмную жижку. Вода шустрая, неумолимая тут же заперебирала тысяченогим своим телом, двинулась по коже вверх, все ближе и ближе к голове, к глотке, к ноздрям. Дернулся Ежов загнанно, вгляделся в темноту, мучительно пытаясь отыскать там ну хотя бы что-нибудь, – ничего не нашел, застонал.

А внутри, где легкие, свечушка уже зажглась, выела все, опустошила, и кислорода уже в легких – нуль, ни капельки. Ежов всосал в себя сквозь зубы воздух, пропустил вовнутрь, надеясь погасить пламень свечки, засипел, стараясь вызвать к жизни легкие, раздуть по новой кузнечный мех, но не смог и бессильно откинулся назад. Зашамкал безжизненно ртом.

Пчелинцев думал, что он сдаст, без сна и отдыха одолевая вторую ночь, что ослабеет, но нет, его крепкое коротковатое тело не ослабло, и старший механик «Лотоса», погромыхивая костылем, ходил по «адмиральскому» катеру, подсоблял советами начальству, наставлял водолазов, рассказывая, где что в суденышке находится, где примерно расположен воздушный мешок, в котором сидит Ежов. Он всем в эту ночь был нужен, Пчелинцев. Останься он в больнице, захандри, сломайся – затонувшее суденышко люди вызволяли бы вдвое медленнее, и неизвестно, как тогда сложилась бы судьба Ежова.

А пока Ежов был жив. Жи-ив, спасатели знали это точно.

Боли, донимавшие Пчелинцева, немного поутихли, ободранное лицо обвяло – все было вроде бы ничего, но одно его тревожило, как и все последние дни, – Марьяна. Он постоянно ощущал ее – то взгляд, то невольное прикосновение, то дыхание, раздавшееся совсем рядом. Все эти приметы близости были мучительны для него, внутри возникало что-то жгучее, печальное. И тогда в груди, в руках рождалась вязкая сосущая боль – он словно бы заново переживал уход Марьяны. И чувствовал в эти минуты, как в нем возникает ненависть к Ежову, и каждый раз он обламывал эту ненависть, будто вредное растение, под самый корешок и заставлял себя делать все, предельно все, чтобы Ежов был спасен.

Марьяна тоже ощущала, а иногда и видела борьбу, происходящую в Пчелинцеве, и понимала, как ему трудно. Пчелинцев открылся для нее в эту тяжелую ночь с новой стороны, о какой она не знала. Она даже не ведала, что в этом спокойном, добром и кротком человеке может быть столько хорошего.

И каждый раз, когда думала о Пчелинцеве, в ней поднималась волна сочувствия, симпатии к своему бывшему мужу. А впрочем, почему бывшему? Они не разведены, их супружеские отношения остаются в законе.

Сердцем, чутким женским сердцем своим она ведала еще одну вещь – если сейчас не поддержать Пчелинцева, не ободрить его, он все-таки сломается. Через день, через два, через три, но обязательно сломается – ведь тяжкие переживания, испытание, в которое он попал, не могут остаться без последствий. Пчелинцеву надо обязательно помочь, иначе он рухнет в тьму, в холод, в обморочную тяжелую тишину.

На спасательных работах были заняты все, кто находился на катерах.

– Еще раз предупреждаю: воздушный мешок там совсем тощий, – щурясь от прожекторного света и глухо прокатывая слова в горле, будто дробь, выговаривал Пчелинцев старшине водолазов, только что поднявшемуся со дна, – иссякает он, зар-раза, быстро. Как бы беды не было…

Старшина, у которого свинтили шлем со скафандра, отчего подводный костюм казался обезглавленным, устало вытирал полотенцем мокрое лицо.

– Все это понятно, – голос у него, как и у Пчелинцева, тоже был глухим, – но выхода я не вижу. Что же делать?

– Надо попробовать подать Ежову кислородный шланг.