Разбитое зеркало (сборник)

Но хутор жил, дышал, действовал, в нём колготились люди, это Мустафа ощущал чутким своим нутром. Нюхом обострённым… Иначе бы ему и делать здесь было нечего.

Он ждал, когда хлипкая серая машинешка покатит из хутора на большую дорогу, но «серая мышь» эта так и не сдвинулась с места, она словно бы примёрзла к крыльцу жилого дома. Даже если чин с портфелем останется ночевать на хуторе, Мустафа всё равно должен будет ждать его.

Утром, когда рассвело, Мустафа приподнялся над схоронкой, увидел – серая машина по-прежнему стоит у крыльца. У Мустафы на душе сделалось легче, но потом лёгкость эта прошла: а вдруг этот хрен с портфелем ночью куда-нибудь передислоцировался? Всё ведь могло случиться! Могло, да не случилось.

Мустафа достал из мешка фляжку с водой, плеснул себе немного на ладонь, отёр лицо.

Вода освежила его. Он потряс плечами, прогоняя от себя оцепенение и холод, и занялся привычным делом – достал банку с тушёнкой. Вскрыл её финкой. Сталь финки была закалённой, легко оставляла зазубрины на любой другой стали – выточил её Мустафа в лагере из автомобильного клапана, произведённого в Москве на автозаводе имени Сталина, – ножом Мустафа был доволен.

Единственное, что было плохо – когда лезвие затупится окончательно, заточить его без станка будет почти невозможно. Семь потов прольёшь, прежде чем что-то получится. Но и это устраивало Мустафу, он был человеком упрямым, если чего-то задумывал, то своего добивался обязательно.

Позавтракав, Мустафа зарыл железную банку в землю, нахлобучил сверху ком дерна, придавил сапогом, привычным движением поднёс к глазам бинокль. Наставил его на чистенький, как игрушка, хуторской дом: чего там? Пустынен был двор, примыкающий к избе, одиноко серела около крыльца замёрзшая машинешка, да на длинных прочных усах антенны сидели две клювастые, взъерошенные и оттого похожие на попугаев вороны – больше ничего и никого на хуторе не было. Ни одного человека. Перемерли фрицы все, что ли?

Мустафа просидел в схоронке весь день – второй уже, – ожидая, когда важный фриц навострится в обратную дорогу, всё терпел, но фриц что-то не торопился. Он даже по нужде не выходил из дома. Пришлось заночевать вновь.

Ночью на хутор проследовали два мотоцикла, один за другим, утром в таком же порядке, тарахтя моторами, покинули хутор – гуськом, один за другим. А серая, сиротливо стоящая машинешка так и не сдвинулась с места. Ни на сантиметр.

Может, действительно чин с портфелем уже смылся. Под прикрытием темноты, а? А полоротый Мустафа просто-напросто прошлёпал его? Мустафа недовольно дёрнул головой, задрал подбородок в заносчивом движении, будто нервный тик пробил его, схватился за автомат, огладил пальцами влажное, с облезшим лаком ложе, холодный дырчатый кожух ствола, бобышку затвора, мокрую защитную скобу, прикрывающую спусковой крючок от случайного нажатия, а значит – от беды… Лучший друг всякого солдата – автомат ППШ. Особенно, когда в загашнике имеется несколько дисков, по самую завязку набитых патронами.

Мустафа привычно прошёлся окулярами бинокля по пустынному двору. Никого и ничего. Хоть вылезай из схоронки и отправляйся на хутор с проверкой… Тьфу!

Он продолжал ждать. Мустафа умел это делать.

Ближе к вечеру, когда желтизна в солнечном свете ослабела, а потом и вовсе угасла, сменилась сонной розовиной, из хуторского дома во двор вошёл водитель, поднял на машине капот, поковырялся немного в моторе и с удовлетворённым видом опустил железную округленную крышку, похожую на птичье крыло.

Мустафа понял – важный чин собирается покидать тёплое место. Это взбодрило, прибавило сил – наконец-то! Он проверил автомат. Какое всё-таки родное существо – ППШ… Живое! Отщёлкнул диск, проверил патроны – не проникла ли сырость, нет ли перекоса?

Розовина в воздухе сгустилась, солнечный свет потускнел окончательно, появились комары – оголодавшие, мелкие, очень противные, кусачие; тонкий стон их, повисший в пространстве, сверлил голову насквозь, рвал уши, застревал в висках. Мустафа ожесточённо покрутил головой, вышибая стон из себя.

Из дома тем временем вновь вышел водитель – покосившийся на один бок, чуть ли не переломленный в корпусе пополам – тащил тяжёлый чемодан, такой же дорогой, жёлтый, толстокожий, как и портфель.

Действия свои Мустафа постарался обмозговать тщательно, до деталей: и линию, на которой он застрелит шофёра, наметил, и тропу, что должна будет увести его в дебри, определил, и то, как он будет действовать, если за ними увяжется погоня, обдумал.

Чего только не лезет в голову человеку в томительные часы ожидания, кого только Мустафа ни вспомнил за прошедшие два дня, но пиком всего стали последние минуты – они самые обострённые, сложные, у человека может даже вскипеть кровь, и наверное, такие люди, у которых она вскипает, есть.

Минут через двадцать в дверях хуторского дома показался немец, которого ждал Мустафа, хорошо отдохнувший – в бинокль чётко были видны его розовые щёки, двойной подбородок, влажные, будто сальные, губы.