Разбитое зеркало (сборник)

– Шнель! – скомандовал Мустафа пленному. Тот покорно поднялся с земли. Мустафа проверил, как лежит в «сидоре» трофейный портфель, затянул бечёвкой горловину мешка. Ткнул перед собой стволом автомата, указывая дорогу. Дорога лежала на восток. – Шнель!

А небо ночное на востоке сделалось светлее – немцы освещали свой край обороны, будто ночь превращали в день, ракет не жалели, – стрельба сделалась чаще: работали и автоматы, и пулемёты, воздух трепетал нехорошо, содрогалась и земля… При такое стрельбе одолевать линию фронта непросто. А одолевать надо было…

Стрельба стихла к четырём часам ночи, примерно так, – Мустафа время точно не засёк, но не это было главное – можно было потихоньку ползти к своим.

Для перехода Горшков отвёл Мустафе небольшой коридор на стыке двух немецких частей, проверенный разведчиками стрелкового полка, занимавшего позиции перед артиллеристами, снабдил паролем, который ему дал командир батальона, в чьё расположение Мустафа должен был попасть на обратном пути – словом, обеспечил по первому разряду, только выполняй задачу, старайся…

И Мустафа старался. Теперь важно не подвести старшего лейтенанта, благополучно перекатиться на свою сторону, и немца также благополучно дотащить.

Пленный вёл себя покладисто, тихо, словно бы смирился со своей судьбой, даже похудел за несколько часов. На всякий случай Мустафа пригрозил ему.

– Ты не вздумай у меня, – привычно хлопнул по стволу ППШ, – ежели что – дырок наделаю сто-олько…

– Я, я, я, – забормотал немец понимающе, он даже голос не поднимал, шептал: понимал, значит, всё… Понимал и боялся.

Мустафа ткнул его рукою в затылок, прибивая к земле.

– Не высовывайся, зар-раза, жмись к земле!

– Я, я, – вновь зашептал пленник едва слышно, втянул голову в плечи, повторил за Мустафой: – Зар-раза!

Справа, в окопах, словно бы услышали его шёпот, – возник свет, плоско всадился в небо, потом резко опустился к земле, побежал проворно по кустам и кочкам.

Мустафа прижался головой к какому-то гнилому выворотню, замер. Замер и пленный – понимал, что пулемётчики, сидевшие в родных окопах, разбираться не станут – заметят шевеленье и дадут по нему очередь: дырок будет не меньше, чем от автомата странного человека, взявшего его в плен.

Иссиня-белый, резкий луч прожектора проскользил над их головами и двинулся дальше: люди, находившиеся по обе стороны передовой, не спали.

Линию фронта удалось пересечь благополучно – сделали это в то самое время, которое можно назвать «между волком и собакой», когда совершенно ничего не видно, всё расплывается: ночь ещё не отступила, не уползла в глухие, покалеченные снарядами распадки, полные поваленных деревьев, а утро не подошло, воздух сделался слепым – в пятнадцати шагах ничего не видно.

Да и народ, бодро полосующий свинцовыми очередями пространство, к этой поре скис – солдатские головы сделались тяжёлыми, руки одеревянели, тела подмяла усталость, в общем, фронт поспокойнел. Затягивать дальше было нельзя, и Мустафа ткнул рукой в сторону неровно подбритой осколками травы:

– Шнель!

Пленный сжался в колобок, но с места не стронулся – видать, заколодило что-то в нём, воспротивилось судьбе, Мустафа и такой вариант предусмотрел: незамедлительно выдернул из своего объемного «сидора» мягкую бельевую верёвку, петлёй протянул у пленного под мышками, затем накинул на голову и соорудил ещё одну петлю. Потом, молча сопя, первым полез в бритую траву.

Деваться немцу было некуда, он покорно пополз следом, также засопел: то ли возмущение свое выразил, то ли дыхание у него заклинило. Мустафа нервно подёргал за конец верёвки:

– Шнель! Давай, не застревай, оберзитцпердаччи!

И откуда у него словечко такое звонкое выскочило – «оберзитцпердаччи», он и сам не понял. Видать, услышал где-то, слово застряло в мозгу, а теперь проявилось.

Пленный засипел протестующе, но команде подчинился, пополз проворнее.

То ли их действительно услышали, то ли это была случайность, но сбоку – оттуда, где гнездился прожекторный луч, – длинной очередью ударил пулемёт. Мустафа мигом вжался лицом в траву, в землю, ощутил резкий дымный запах, шибанувший в ноздри, – пули шли низко. Пленник ткнулся головой в его ноги и также затих, словно бы сапоги Мустафы были самым надёжным прикрытием на земле, железным или каменным.

За первой очередью прогрохотала вторая. Мустафе показалось, что под ним, в такт выстрелам, даже задёргалась земля, сердце в груди Мустафы сдвинулось с места и, рождая боль, поползло к горлу.

Когда стихла вторая очередь, Мустафа неожиданно понял: пальбы больше не будет, стреляли для острастки – подоспело время, вот пулемётчик и нажал на гашетку. Мустафа дёрнул за верёвку, подавая команду пленному:

– Шнель!

Пленный на команду не среагировал, он даже не шевельнулся, Мустафа испуганно обернулся:

– Ты чего, фриц? Тебя что, убили?

А пленный продолжал физиономией своей втискиваться в сапоги Мустафы, прижимался к земле. В сером недобром сумраке Мустафа увидел его глаз – один, второй был прикрыт стеблями травы, – глаз был живой. Мустафа это понял и вновь требовательно дёрнул за верёвку.

– Фу, и напугал же ты меня!