Разбитое зеркало (сборник)

Мустафа пришёл в себя быстро, выровнял дыхание и настороженно закрутил головой – показалось, что слышит собачий лай. Стиснул зубы, задерживая в себе хрип. Немец следил за Мустафой выпученными глазами. Он всё понял, и на лице его нарисовались надежда.

– Накося тебе! – Мустафа ткнул ему под нос фигу. – Думаешь спастись? Не удастся! – Он хлопнул рукой по стволу автомата. – Сплошную дырку из тебя сделаю. Понял?

Пленник это понял, багровые щёки у него разочарованно обвяли. Мустафа вновь послушал пространство. Тихо было. Противно звенели комары, в стороне, в ветках деревьев слабенько попискивал запутавшийся ветерок да озабоченно потенькивали синицы. Больше ничего не было слышно.

С хрипом втянув воздух сквозь зубы в себя, Мустафа поболтал им во рту, будто водой, выдохнул и скомандовал пленному:

– Подъём, фриц! Шнель!

Немец отрицательно помотал головой. Мустафа дёрнул ртом: уж что-что, а он заставит фрица встать и идти, напрасно тот кочевряжится, – ухватил пленника за шиворот, резко потянул вверх, потом оттянул ногу и пнул ею немца под зад. Удар был сильным, в ответ пленник жалобно вскрикнул, вновь опустился на землю.

– Подъём, падла! – прохрипел Мустафа. – Кому сказали! – Выразительно повертел перед его лицом носком сапога.

В ответ немец промычал что-то невнятно, начал неуклюже, кособоко подниматься с земли.

– Шнель! – подогнал его Мустафа.

Пленник, всхлипывая, кряхтя напряжённо, встал на колени, брюки у него с треском лопнули по шву, он испуганно ухватился одной рукой за зад.

– Ты это… ты смотри не обосрись тут у меня, понял? Не то мы линию фронта перейти не сможем, ты всё демаскируешь своим запахом. Не думал, фриц, что ты таким вонючкой окажешься! – Мустафа привычно хлопнул рукой по стволу автомата и выкрикнул, словно выплюнул: – Пошли! Шнель!

Немец, продолжая держаться одной рукой за зад, посверкивая белой полоской кальсон, заковылял по лесу к гряде молодого ельника, взявшего верх над сухостоем. Мустафа, послушав напоследок, не прозвучит ли где собачий лай, успокоенно двинулся следом – лай не звучал.

Через два часа они были уже далеко. В лесной низине, окаймлённой плотными чёрными кустами, Мустафа запалил небольшой костерок, вспорол банку тушёнки, выразительно понюхал её – пахла банка вкусно, – придвинул тушёнку пленнику:

– Хавай давай! Ешь!

Тот, оголодав в дороге, залез в банку пальцами и, подцепив кусок мяса, незамедлительно отправил его в рот.

Себе Мустафа также открыл банку тушёнки, воткнул в мякоть финку, хотел было подцепить кусок мяса, но остановил себя, с сожалением заглянул в нутро «сидора» – там оставалась ещё одна банка, последняя. В конце концов махнул рукой:

– Ладно. Живы будем – не помрём. – Перевёл взгляд на немца, подогнал его: – Ешь!

Фронт находился уже недалеко – доносились глухие удары, смятые расстоянием, – это били мелкие полевые орудия, удары перемежались сухими строчками, будто швейная машинка проходилась своей острой иглой по воздуху, работали пулемёты, иногда прорезалась строчка погуще, посерьёзнее – это басил тяжёлый пулемёт-станкач, в глубине неба возникали и гасли неяркие отсветы – следы ракет.

Фронт предстояло перейти сегодня. Этой же ночью.

Мустафа остриём финки вывернул из банки кусок мяса, задумчиво отправил его в рот – тушёнка была вкусной, явно из запасов Верховного Главнокомандующего. Хотя и не американская, своя, – народ-то обычно хвалит американскую, по поводу своей скромно молчит. Наверное, американцы знают какие-то особые секреты приготовления, тушёночка у них действительно получается душистая, тает во рту, наша же бывает более жёсткая, с жилами, но тоже ничего. А эта оказалась более чем ничего. Мустафа неожиданно вспомнил зону, лагерь, в котором сидел… Есть там хотелось каждый день, жутко хотелось есть, до воя, и если зэкам попадались жилы не только варёные, но и сырые, они им радовались очень. Жилы в супе, например, были гораздо вкуснее пустой баланды. Вздохнув, Мустафа подцепил ножом новый кусок мяса и отправил в рот.

Разжевав его, привычно подогнал пленника:

– Хавай!

Немец расправился со своей банкой быстрее Мустафы, глянул на разведчика исподлобья, сощурил глаза, в зрачках у него зажглись вопросительные свечки, – зажглись и тут же погасли, – Мустафа в ответ отрицательно качнул головой:

– Добавки не будет!

Немец заглянул в банку, проверил, не осталось ли там чего, лицо у него жалобно вытянулось, Мустафа достал из «сидора» флягу с водой, отвинтил пробку и плеснул немного немцу в опустевшую банку:

– Запей жратву!

Пленник благодарно закивал:

– Данке шен! Данке шен!

– Хватит данкать! – Мустафа сделал концами пальцев подсекающее движение. – Пей и пошмурыгали дальше.

Несколько минут понадобилось на то, чтобы затоптать ногами костерок – сработала зэковская привычка никогда не оставлять после себя огонь: прилетит ветер, дунет неаккуратно и всё – по лесу побежит пал. А пожар в лесу – страшная штука, никого не пожалеет, и в первую очередь – человека.

Зэков, допустивших пожар в лесной зоне, обычно убивали. Если не вертухаи, то свои.