Разделенный человек

У пробудившегося Виктора был и еще один источник огорчений. Чурбан принялся эксплуатировать мысли, высказанные настоящим Виктором в незаконченной книге. «Менее пробужденная» личность не желала предавать дела вечернего образования. На него теперь серьезно влияли ценности настоящего Виктора, и он искал, чем оживить и наполнить свои лекции. Среди прочего он задумал написать ряд популярных книг на основе философских и религиозных идей пробуждения личности, самоуверенно воображая, будто понял эти идеи и мог бы даже улучшить их, сделав более вразумительными и яркими. Первой была задумана повесть о современном мистике, колебавшемся между принадлежностью иному миру и участием в общественной жизни. Он уже почти закончил эту книгу. Пробудившийся Виктор, унаследовавший «память» Чурбана и освеживший ее пробуждением, с горечью видел, как изувечены его мысли. Он признавал, что Чурбан воплотил свой замысел с изрядным искусством. Он даже опасался, что повесть окажется бестселлером, а ее автор заслужит себе репутацию глубокого религиозного мыслителя и даровитого литератора. Но пробудившийся Виктор видел в книге ложь от первой до последней страницы. Ему невыносимо было думать, что он окажется в ответе за такую халтурную, неискреннюю работу.

Позже я просил Виктора прояснить для меня разницу между его мыслями и интерпретацией Чурбана. Он ответил длинной лекцией, почти невразумительной для меня. Излагая какую-то свою концепцию, и затем ее чурбановскую версию, он итожил: «Сам видишь, как он все переврал». Впрочем, один момент я сумел понять. Настоящий Виктор в своей рукописи посвятил немало места изучению истинно человеческих отношений дружества или единства. Он описал их реалистически, в терминах самосознания и сознания другой личности и психического «симбиоза», в котором каждая индивидуальность оказывается необходимой для другой и сплавляется с ней. Чурбан, как я понял, истолковал это в том смысле, что общий дух или душа является отдельной сущностью, превосходящей жизнь индивидуума. Настоящего Виктора эта «сентиментальная и романтическая чушь» привела в ярость. Он приходил в отчаяние и от собственного отчаяния, видя в самой своей неспособности сохранить безмятежную объективность примету глубокого падения.

Чурбан таил свою книгу от Мэгги, догадываясь, вероятно, что она ее не одобрит. Но настоящий Виктор, заняв его место, разумеется, все ей рассказал и показал рукопись. Затем он хотел уничтожить черновик, но Мэгги упросила пощадить его, потому что ей книга показалась не столь примитивной, как Виктору; и она сочла (так она мне рассказывала), что жесткая критика тут более к месту, чем уничтожение. Она считала, что даже если работа излишне упрощена, сыра и не вполне искренна, в ней заметно и подлинное стремление к истине. Не прояснит ли эта книга сознание ее несчастного дремлющего Виктора? И не сумеет ли она со всей тактичностью передать тому замечания Виктора бодрствующего? И может быть, убедит его переписать свой труд на высшем уровне переживания?

Мэгги признавалась, что ей движет и другой мотив. Ей было отчаянно важно добиться полного доверия несчастной вторичной личности – личности, с которой ей пришлось проводить большую часть жизни. И потому она хотела иметь право сказать ему, что спасла его книгу.

В конечном счете принят был ее план. Виктор записал откровенные критические замечания и вручил их Мэгги. Та обещала, должным образом подготовив автора, показать ему безжалостные комментарии истинного Виктора. Книга Чурбана так и не была издана, он даже не закончил ее. Критика Виктора в сочетании с постепенными изменениями собственных взглядов Чурбана внушила тому отвращение к литературным опытам.

Мэгги разъяснила мне, что «менее пробужденный» Виктор тоже разрывался надвое. Большей частью он искренне и серьезно старался по возможности следовать за настоящим Виктором, сознавая при этом, что никогда не добьется такой же восприимчивости и верности цели. Но часто он бунтовал, хотя никогда, скажем так, фундаментально. Прежний, совершенно посредственный Виктор стремился к совершенно иной жизни, чем вел пробудившийся Виктор – к жизни, где все легко дается, где можно показать себя и наслаждаться индивидуалистическими радостями. Теперь же его душа стремилась (зачастую неявно) к жизни иного рода; и бунт, иногда яростный, был лишь временным возмущением против шипов и ухабов этой дороги, но не против цели, которую дремлющий воспринял от своей более ясно мыслящей половины. Он действительно во многом усовершенствовался как личность. С другой стороны, бунтуя, он уже не мог превращаться в респектабельного и успешного дельца, и потому в такие моменты оказывался в полной растерянности и безнадежности. Тогда он бывал падок на любой подвернувшийся соблазн.