Разделенный человек

Колин поставил себе стул рядом с отцовским, а мне посоветовал встать позади и смотреть через плечо. Виктор внимательно рассматривал каждый рисунок и сделал несколько замечаний, то шутливых, то серьезных. Одни работы он после критики одобрял, другие разносил в пух и прах, но в любом случае старался быть полезным. Там были рисунки животных (в духе палеолитических настенных росписей), машин, кораблей, самолетов, и драматические наброски с какими-то участниками жутких приключений. Виктор об одних говорил: «Это вовсе не картина. Каждая линия спорит с остальными. Нет единства». Про другие: «Неплохая попытка, Колин, но этот парень нарисован в профиль, а глаз сделал анфас. Если такое сочетание в одной картины преднамеренное, все в порядке, но у меня такое чувство, что ты просто запутался». Про другое творение Колина он сказал: «Бедняга, у него ноги не доросли до туловища. А это кто с вязаньем на голове?» Колин обиженно объяснил, что это женщина с кудрявыми волосами. Дойдя до рисунка парохода в бурном море, Виктор заметил, что дым идет в одну сторону, а флаги развеваются в другую. Кое-где он делал пометки на полях, а Колин внимательно смотрел.

Когда из альбома выскользнул листок бумаги, Колин потянулся за ним с заметным смущением, но Виктор уже поймал и рассматривал рисунок.

Колин с тревогой пробормотал:

– Я забыл его, папа. – И хотел отобрать.

Но Виктор с облегченным смехом поднял листок над головой. Это был карандашный портрет. Несмотря на неумелое исполнение, в нем легко узнавался сам Виктор с чурбановским выражением лица. Виктор вручил мне рисунок и затеял с Колином шутливую потасовку.

Больше о моей встрече со Смитами в 1939 году рассказывать нечего. Настоящий Виктор еще был на своем месте, когда я уезжал, но было ясно, что оба они с Мэгги каждый день встречают как последний. В последние дни мне трудно было выносить натянутую атмосферу, и я обрадовался, когда наступило время отъезда.

11. Мрак. С 1939 по 1946

Вторая мировая война не позволяла мне видеться со Смитами до 1946 года: до конца войны мне пришлось оставаться в Индии, пока не стало возможно безопасно добраться на родину. В военные годы я изредка получал письма от Виктора или Мэгги, но оба они были немногословны, и я узнавал только основную канву их жизни. Родилась еще она дочь – Маргарет. Виктор немного пополнил их небогатый доход писательством. Как я понял, пробуждения Виктора случались все реже и реже, зато вторичная личность преобразилась.

Когда разразилась война, вторичный Виктор, полагая, что действует вполне в духе своего более одаренного «братца», объявил себя пацифистом. Это решение было принято после долгих душевных терзаний и под влиянием заметок и статей пробужденного Виктора, написанных в период между войнами. Эти взгляды Виктора сильно повлияли и на Мэгги, однако настоящий Виктор за время кратких появлений постепенно изменил прежнее мнение. Возвращаясь, он подолгу перебирал воспоминания своего двойника, читавшего сообщения о зверствах нацистов в Германии и в других странах и о губительном соглашательстве демократических сил, и мало-помалу пришел к заключению, что эта война необходима. Я уже упоминал, что в этом вопросе он перенес тяжелую моральную борьбу. Ему трудно было отказаться от умственной привычки к пацифизму и признать, что при всех своих достоинствах «ненасилие» не способно решить всех проблем. Пацифизм, решил он, был бы сейчас изменой неотложному и конкретному долгу ради абстракции. Он сумел убедить в своей правоте Мэгги и через нее пытался повлиять на другого себя. Но тот оказал неожиданно серьезное сопротивление, упрекая своего «блестящего братца» в отступничестве. Объявляя себя пацифистом, Чурбан удовлетворял утвердившуюся в нем верность ценностям второго «я»; в то же время, упрямо цепляясь за пацифизм вопреки мнению настоящего Виктора, он, кажется, с наслаждением отстаивал свою независимость. Все же аргументы Мэгги и письменное обращение, оставленное ему бодрствующим Виктором, и (прежде всего) давление обстоятельств заставили его отступить.