Разделенный человек

Тогда он переключился на военный лад. На прошлой войне он сделал неровную, но блестящую карьеру, и теперь желал работать для армии. Мэгги писала мне, что он отказался от пацифизма и ждал ответа на письмо в военное министерство, при этом почти не скрывая самодовольства, словно защита всей империи легла на его плечи. Впрочем, иногда сквозь эту важность прорывалась школярская резвость. Ясно было, что он счастлив избавиться от обузы пацифизма. Душа его жаждала снова облачиться в хаки. Но, увы! Его заявление отвергли по рекомендации психолога. Пережив мучительное унижение и период ненависти к себе, он пал так низко, что вступил в местные части гражданской обороны. Самоотверженная и, несомненно, эффективная работа в этой команде помогла ему вернуть уважение к себе. Энтузиазм и энергия скоро подняли его до весьма ответственного поста. Части гражданской обороны теперь представлялись ему становым хребтом британских войск. При этом он умудрялся продолжать обычную работу по вечернему образованию для взрослых. В условиях войны эти вечерние классы сильно сократились, зато подобные же лекции стали проводиться в военных частях. Виктор с энтузиазмом взялся за это дело, и большую часть военных лет оно было главным его занятием. В письмах ко мне он почти не рассказывал о работе, памятуя о военной цензуре. Но при встрече после войны он описал ее довольно подробно, и я приведу здесь основные факты, поскольку они относятся к теме этой книги.

Вот то немногое, что я знал о делах Виктора с 1939 по 1946 год. Вскоре после войны я сумел перебраться домой и снова навестил Смитов. Из-за дефицита жилья они жили все в том же маленьком пригородном домике, хотя он был теперь тесен для них. Одиннадцать прошедших лет и тяготы военной жизни сурово сказались на обоих. Мэгги встретила меня в дверях, и, как часто случается со старыми друзьями после долгой разлуки, ее первая улыбка захлестнула меня внезапным впечатлением ее личности. Я был ошеломлен, промямлил что-то восхищенное. Она засмеялась, закраснелась и вдруг поцеловала меня со словами:

– Я старая женщина, но никогда не была избалована комплиментами и люблю их до сих пор.

Она действительно постарела. Ее великолепная грива утратила и пышность, и яркость. Мне припомнился вспаханный краснозем, присыпанный известью. Ее обветренное лицо было покрыто красноватым загаром. Видение красоты открылось в глазах и губах. Страдание, надежды и служба людям отковали ее лицо до великой тонкости, как если бы внутренняя духовная красота победила грубость черт и вынудила их стать прекрасными.

Виктор вошел в дом из сада, извиняясь за грязные руки. И его приветствие о многом мне рассказало. В нем была настоящая дружба – в противоположность формальному, покровительственному тону, памятному по визиту семилетней давности. Но ясно было, что Виктор быстро стареет. Он выглядел старше своих пятидесяти шести. Седые волосы отступили ото лба, лицо осунулось, побледнело и покрылось глубокими морщинами. Дряблость, поразившая меня в 1939-м, уступила место излишней худобе. Глаза были все так же полускрыты приспущенными веками Чурбана, но в них обнаружилась любопытная перемена. Казалось, нижнее веко приподнялось навстречу верхнему, и от этого возникало впечатление, что он не то привычно щурится от близорукости, не то страдает привычной головной болью, не то ломает голову над трудной задачей.

Когда я спустился из отведенной мне комнаты, со мной поздоровалась Шейла, ей было уже десять. Правильные черты отца в ней смягчили странности материнской наружности, и в девочке уже угадывалась интригующая красота. Она выглядела счастливым ребенком. Позже я узнал, что, хотя в то время в голове у нее были в основном теннис и «девочковые киношки», школьные оценки показывали, что если Шейла возьмется за ум, со временем может справиться с университетской программой. Колина я не застал – он был в школе-интернате. Родители говорили о нем с легким беспокойством и уважительной теплотой. Они ожидали, что он займется скульптурой, но юноша под конец войны увлекся полетами.

Виктор заметил:

– О, Колин способный малый, но темная лошака.

– Милая темная лошадка! – добавила Мэгги.

Третьему ребенку, Маргарет, было тогда лет пять, она отличалась очаровательным личиком мартышки и великим озорством. Дряхлеющий отец уступал ей во всем.