Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Итак, от братьев ждут, что они будут соединены очень крепкой связью. Однако это братство представляет собой совершенно противоречивую идею согласно своей же собственной формулировке, поскольку оно является совершенно искусственным (будучи hairetoí, братья являются братьями только в силу некой политической формы решения[898], даже если это решение было доверено жребию, а не выбору), и в то же самое время метафорически предполагает изначальное кровное родство.

Так, эти братства должны будут праздноваться в тот же день, что и жертвоприношение предкам (ст. 30–31), чей титул Genétores обозначает их как предков по крови, и в этом, вероятно, следует видеть способ, несмотря ни на что, наделить отцами – но насколько возможно далекими – этих «братьев», которые не являются сыновьями[899]. Правда, семейная метафора соединяется с политическим символизмом в запутанном взаимоналожении, поскольку жертвоприношение, равным образом посвященное Гомонойе[900], так же является частью символического празднования городом самого себя. И разумеется, фигура братьев поддается самым разным политическим прочтениям: отложив в сторону очевидные различия, подумаем о римских арвальских братьях, содружестве fratres, заседающем в храме Конкордии, – Джон Шайд показал, что, в значительной своей части состоящее из старых врагов, оно символизировало институциональное примирение римской элиты[901]; и поверх зияющего временного разрыва также задумаемся о «договорах единения» или о «клятвенных праздниках», посредством которых в революционной Франции, в ее многообещающем начале, федерации повторяли братскую клятву Игры в мяч[902].

Итак, метафорическими являются братья, избранные в Наконе, – а не классификационными в строгом смысле, как афинские phráteres в достопочтенных институциональных рамках фратрии, которую, возможно, даже реформа Клисфена не затронула до самой глубины[903]. И вполне возможно, что, каким бы торжественным ни было их учреждение в один прекрасный день месяца адониоса, наконийские братства были лишь эфемерным институтом, обреченным угаснуть вместе с последними «братьями»[904]. Но в любом случае это совершенно новый институт, и не может быть и речи о том, чтобы спутать его с древними фратриями[905]. Короче говоря, примирившиеся наконийцы станут adelphoí[906], группами по пятеро и все между собой.

Но мы еще не закончили с парадоксами братства, поскольку состав этих групп должен тщательно избегать любого пересечения с реальным родством среди «братьев» – требование, которое декрет формулирует, следуя примеру законодательства, регулирующего судебные инстанции: в самом деле, в момент, когда речь идет о том, чтобы к двум антагонистам, вытянутым по жребию первыми, добавить из оставшегося корпуса граждан трех других братьев, так же вытянутых по жребию, уточняется, что процедура должна будет проходить «исключая кровных родственников [ankhisteīai], которых закон предписывает не допускать в судах» (ст. 17–19; ср.: 24–25). Является ли эта отсылка к функционированию позитивного правосудия, стремящегося таким образом избежать того, чтобы семейная солидарность не возродилась внутри трибунала[907], простым практическим удобством[908] или нет, и затрагивает ли этот отвод ankhisteía всех пятерых братьев или только троих нейтральных, присоединившихся к двум бывшим противникам[909], – в данном случае этот вопрос не столь значим для моей темы: главное здесь состоит в том, что никакая связь реального родства не должна пересекаться с той, которую устанавливает город. Как если бы семья, слишком единая, а значит, по определению враждебная своему внешнему или, наоборот, потенциальный источник конфликта, могла сама по себе угрожать сплоченности группы братьев: как раз в силу весьма похожей логики – за пределами семьи и против нее – в «Государстве» Платон предписывал обобщенное родство, чье назначение – избежать «тяжб и взаимных обвинений» (díkai kaì enklēmata pròs allēlous), неизбежно рождающихся внутри семьи[910].