Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Все начинается с эпилога «Одиссеи». После объявления об убийстве женихов – великое волнение в городе Итаке, лишившемся всего своего молодого поколения. Люди с тяжелым сердцем собираются на агоре. Евпейт, отец Антиноя, ставшего первой мишенью Улисса, держит речь: он охвачен álaston pénthos[569], «незабываемым трауром» («трауром, который не хочет забыть»), и призывает к мести убийцам. Мудрая речь мудреца – Алиферса, которого почти не слушали на первом народном собрании во II песне, – будет ему ответом, защищая права настоящего. Напрасно большинство, оставшись глухим к аргументам Евпейта (тем не менее носящего имя Убеждающего), встает – в виде исключения – на эту (правильную) сторону, потому что остальная часть народа берется за оружие. В этом чрезвычайном положении Зевс и Афина приходят к согласию: «Пусть люди Итаки обменяются клятвами… мы же, боги, установим забвение [éklēsin théōmen] убийства»[570]. Мир вернется. Но в данный момент завязывается битва: Евпейт падает мертвым, Улисс и его друзья неистовствуют. И тогда Афина останавливает руку Улисса. Людям Итаки дочь Зевса говорит: «Остановите бедственную войну»; а своему протеже: «Останови этот конфликт слишком равной войны» (paūe dè neīkos homoiíou polémoio)[571]. Происходит обмен торжественными клятвами. Конец «Одиссеи». Иронический конец, как это и должно быть в поэме о mētis, где не люди желают примирения, но оно навязывается богами (вначале, как мы уже говорили, был конфликт…); конец, который вдобавок фиксирует факт того, что героическая эпоха завершилась, но это уже совсем другая история. Итак, конец «Одиссеи»[572].

Ему вторит обет Алкея, ангажированного поэта, первым в стихах произнесшего слово stásis:

Да забудем мы этот гнев [ek dè khólō tōde lathoímetha

]Освободимся же от разрыва [lýas], гложущего сердца,
И от междоусобных [emphȳlō] битв, развязанных одним из Олимпийцев[573].

Eklanthánomai у Алкея, éklēsis в «Одиссее»: все начинается с призывов к забвению. Забыть не только злодеяния других, но и свой собственный гнев, чтобы возобновилась связь для жизни в городе. Из чего вытекает вопрос: можем ли мы предположить, что между архаическим обетом забвения и афинским запретом на память вклинивается нечто вроде истории? Что могло произойти между требованием забвения и предписанием не припоминать? Поэтому, коль скоро нам приходится еще раз пытаться сконструировать историю, я предлагаю между забвением гнева и припоминанием злосчастий, поместить понятие «забвение зол».

Позитивное[574], когда им одаряют Музы – дочери Памяти, но определенные как Lēsmosýnē kakōn, «Забвение Зол»[575], что, сохраняя за ними функцию стирания, помещает их под знак Mnēmosýnē[576], – таким должно быть это забвение причиняющего боль настоящего, которое приносится песней поэта, воспевающего славу людей прошлого. Тем не менее еще необходимо убедиться, что даже когда его приписывают мгновенному могуществу вдохновленного сказывания, забвение слишком недавнего траура защищено от какой-либо двусмысленности[577].

По меньшей мере уже у Гомера насчет этого «благотворного» забвения существовали сомнения, когда в IV песне «Одиссеи», чтобы оторвать Телемака и Менелая от álaston pénthos по Улиссу, Елена прибегала к наркотику и к нарративу. Антидот против траура и гнева (nēpenthés, t’ ákholon te, kakōn epílēthon hapánthōn), наркотик дает забвение всех бед. И каких бед!

…Снадобье бросила быстро в вино им, которое пили, —
Тонут в нем горе и гнев и приходит забвение бедствий.
Если бы кто его выпил, с вином намешавши в кратере,
Целый день напролет со щеки не сронил бы слезинки,
Если бы даже с отцом или с матерью смерть приключилась,
Если бы прямо пред ним или брата, иль милого сына
Острою медью убили и он бы все видел глазами[578]

.