Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Траур и ярость. Очередь филологов задаться вопросом: так траур или ярость? Но для alasteīn этот выбор часто относится к области неразрешимого. Тем не менее это не означает, что данный глагол функционирует в отрыве от своей этимологии – как будто некий дериват от pénthos (с которым álaston очень часто ставится рядом)[603] или от khólos; это означает, что траур и ярость совершенно естественным образом сообщаются между собой, поскольку оба причастны незабвению. Итак, alast-: матрица смыслов для выражения páthos (или, как в случае Фриниха, drāma) невосполнимой утраты, исчезновения (álaston pénthos Пенелопы, думающей об Улиссе; Троса, оплакивающего своего сына Ганимеда в гомеровском гимне «К Афродите») или смерти (álaston pénthos Евпейта)[604]. И это неотвязный páthos: álaston odýromai, «я скорблю, не забывая», говорит Евмей Улиссу[605]. Или, точнее, «я (никогда) не забываю скорбеть», «я не могу сдержать скорбь». Свидетельство тому, что так же, как и mēnis, álaston само выражает вневременную длительность, обездвиженную в негативной воле и в настоящем увековечивающую прошлое.

Бессонница Менелая, кровь отцеубийства и инцеста, которые не может забыть Эдип[606]: в álaston есть неотвязность, призрачное и упорное присутствие, которое в буквальном смысле занимает субъекта и не покидает его. Еще один пример: перед последним поединком с Ахиллесом Гектор умоляет своего противника обменяться обещаниями не уродовать труп убитого врага. Отказ Ахиллеса: «Гектор, не говори со мной, álaste, о договоренностях»[607]. И он добавляет, что доверительное соглашение между ними столь же мало возможно, что и между волком и ягненком: «Теперь ты сполна заплатишь за всю боль, которую я чувствую за моих товарищей, кого ты убил своим яростным копьем». Álaste: «проклятый», гласят переводы. Но здесь есть нечто большее: Ахиллес знает, что Гектор для него является незабываемым, чем-то вроде обсессии, в точности как и Патрокл. Незабываемым, поскольку он убил того, кого Ахиллес не хочет и не может забыть.

И вот мы видим, как в незабвении убийца оказывается бок о бок со своей жертвой. Что заставляет меня вспомнить еще об одном производном от корня alast-: alástōr, обозначающем преступника, поскольку он, говорит Плутарх, «совершил незабываемые поступки [álēsta], которые долго помнят»[608]; но кроме того, это имя и для духа смертельного отмщения, неотступно преследующего убийцу.

Незабвение – это призрак. Alástōr, а также alitērios[609]: тот, кто, согласно народной этимологии, «блуждает» (от глагола aláomai), или тот, кого, согласно Плутарху, выводящему этот термин от глагола aleúasthai, настоятельно необходимо избегать.

Жили ли греки – как того хотела бы одна книга с красноречивым названием – «в тисках прошлого»[610]? Об этом несомненно свидетельствовала бы гипнотическая завороженность, при каждом упоминании «незабывающего траура» пробивающаяся наружу в текстах. Но мы также не должны останавливаться на полпути: поскольку, возможно, греки об этом знали и остерегались ее, как и многих других завороженностей, они настойчиво (уже начиная с «Илиады» и гнева Ахиллеса, впрочем, роскошно драматизированного) стремились заклясть незабвение как самую пугающую из сил бессонницы. Идеалом было бы, как в конце «Орестеи», нейтрализовать его, не утратив окончательно, одомашнить, разместив в городе обезвреженным, даже повернувшимся против себя самого: именно так по воле Афины Эринии объявляют, что они отступаются от своей ярости и соглашаются на бдение у подножия Ареопага в то время, пока город спит[611]. Но это деликатная операция, несомненно, из тех, что только божество может привести к благополучному исходу. И когда гнев вновь обретает свою автономию и возвращается stásis alitēriōdēs[612], в ход должны пойти все средства, чтобы заклясть угрозу álaston: и тогда, несмотря на то что по-настоящему забыть о нем невозможно, его забывают на словах при каждом запрете на память о злосчастьях.

Таким образом, в той древней истории, которую я конструирую, все происходит между отрицаниями: поскольку привативное a- из álaston всегда будет сильнее любого глагола «забыть», лучше избегать alasteīn и употреблять mnēsikakeīn, пускай и лишь для того, чтобы каждый раз ставить эту память под отрицание. Под надзор самого неуступчивого из отрицаний: mē, которое выражает запрет само по себе.

Мощь негативного, сила отрицания

Всемогущее, незабвение является таковым в первую очередь потому, что не знает границ, и в первую очередь границ, внутренне присущих субъекту.