Разделенный город. Забвение в памяти Афин

И тем не менее все может еще раз перевернуться. Конечно, чтобы заставить замолчать незабвение в памяти, клянущийся афинянин формально говорит в той же модальности (отрицание, будущее время), что и Электра, объявляющая о своей воле не забывать. Однако Электра не давала клятву – в самом деле, что такое клятва, которую дают самому себе? – и, слишком уверенная в своем господстве над временем, дочь Агамемнона говорила так, как если бы простого объявления о незабывающем бытии было достаточно для того, чтобы скрепить обязательство. Напротив, если и вправду только клятва позволяет амнистии возобладать над злопамятством, это потому, что, как мы видели, она обязана своей эффективностью двойному ручательству, к которому прибегает обещающая речь: ручательству богов, призываемых в качестве свидетелей и всегда готовых обрушиться с карами, и – что еще важнее – ручательству проклятия, ужасающей машине наказания для клятвопреступника, которую клянущийся – поскольку предусматривается, что однажды он отступится – заранее запускает против самого себя. Чтобы не дать отрицанию удвоиться в переотрицании, что разрушило бы его в тот момент, когда оно произносится, а также чтобы никто не осмелился просто стереть его посредством изъятия, необходима больше чем человеческая гарантия. Чтобы порвать с álaston pénthos, требовалось обращение к чему-то магическому[636]; чтобы вытеснить álaston на уровень, не достигающий слов, политическое нуждается в религиозном[637].

Я не забуду/я не проявлю злопамятство. Между одним и другим высказываниями пролегает все различие в ритуале речи, от которого ждут, что он придаст наибольшую эффективность менее резкой и выраженной из этих двух фраз.

В завершение попытаемся свести вместе оба конца этой цепи.

После того как каждый афинянин поклялся за самого себя, город всерьез надеется, что сумма отдельных обязательств восстановит коллектив; в то же самое время он оказывается надежно защищенным от последствий клятвопреступления, неукоснительно индивидуальных. Таким образом, обеспечив себе содействие богов, политическая инстанция может установить себя в качестве цензора памяти, единственного, кто вправе решать, что есть и чего не должно быть и какое употребление из этого можно сделать.

Аналогичным образом, начало «Илиады» может быть санкционировано только Музой, поскольку только дочь Памяти способна рассказать о mēnis так, чтобы повествование не было затронуто ужасающей аурой своего предмета; обращая гнев в славу, Муза открывает дорогу для благого анамнезиса, а поэт становится чистым инструментом этого пресуществления.

Благодаря согласию восстановив свою целостность, сообщество переобосновывает себя и принимает решения. Оно объявляет вне закона любое припоминание спорного прошлого, вытесняемого, поскольку оно конфликтное, – как если бы Память фигурировала в устрашающем списке потомков Ночи на месте и вместо Леты, как дочь Распри (Éris). Каждый афинянин должен забыть stásis, если сможет, и, независимо от того, сможет он или нет, повиноваться городу, конструируя для самого себя языковую машину против головокружительной ясности álaston.

Тогда политика вновь вступает в свои права – как гражданская и успокоительная версия забвения зол. Исчезают слова забвения, стираемые в интересах амнистии, остаются злосчастья. Но вспомнит ли еще кто-нибудь, что в «злосчастьях», запрещенных для памяти, скрывается как раз то, что в поэтической традиции отказывалось забывать?

Глава VII О одном запрещенном дне в календаре Афин [638]

Что делать с событием, память о котором нельзя отмечать? Дать клятву никогда не будить мучительные воспоминания – если речь идет о stásis, в которой две армии граждан противостояли друг другу. Но что, если речь идет об одном-единственном дне, пускай его и относят к далекому прошлому мифического времени?