Разговор с отцом

Перелетами – как хлестом
Хлёстанные табуны.
Взблестывающей Луны
Вдовствующей – табуны!»

Похоже на «улиточные узоры»? На те стиховые дорожки, по которым улитка ползает словами? Нет, мы всем слухом воспринимаем здесь невиданное средоточие энергии, которая так восхищала отца в поэмах Сельвинского. Табуны облаков, исхлестаны взблесками Луны-вдовы, за которой стоит ярость преступно влюбленной Федры. («Я? любя природу, – пишет Цветаева, – кажется, больше всего на свете, без ее описаний обошлась… Вся она была – фоном к моей душе»88). То, что было «рубенсовским» в поэтике Сельвинского, по-своему сильной, но куда более примитивной, у Цветаевой вдруг представилось копошением насекомого. Вот, казалось бы, простор для конструктивистской мысли, способной развернуть для себя самые неожиданные, острые смыслы. Но, когда ты в сетях социального заказа – не ты один, а целый косяк стражей литературного порядка, – из них не вырвешься.

«Тезис автора о политической нейтральности („непроданности“) пера противоречит фактам. Не потому ли с большой страстью Марина Цветаева говорит о себе:

Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что — невинна.

Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою — за счастьем»89.

Колени преклоняются перед этими стихами. Здесь между гениальностью совести и смелостью, точностью ее поэтического «портрета» нет никакого разночтения, они едины, они удивительны. Но теперь совесть вызывается на допрос, ее допрашивает живущий в критике миф, выполняя волю мертвого времени.

«Субъективно, может быть, это и так, но тогда у читателя рождается законный вопрос: кто же виноват в том, что поэт с протянутой рукой стоит за счастьем, что он чувствует себя так, точно пригвожден к какому-то столбу? Кто виноват в этом? Еще меньше читатель, строитель социалистического общества, может взять эту вину на себя».

Последняя строка рецензии вводит некоторую двусмысленность. В принципе издать можно, но

«…если издавать Цветаеву, то отбор стихов из всего написанного ею, вероятно, не должен быть поручаем автору. Худшей услугой ему было бы издание именно этой книги».

19 ноября 1940 г

«Таков был один из позорных документов своего времени» (Анна Саакянц)90.

За 21 год до того, по воспоминаниям Цветаевой, она отнесла свой сборник (Юношеские стихи и Версты I) в «Лито» Валерию Брюсову. Через год получила его собственноручный отзыв: «Стихи М. Цветаевой, как не напечатанные своевременно и не отражающие соответственной современности, бесполезны». (Стиль!) С припиской сотрудника Брюсова С. Боброва: «Стихи написаны тяжелым, неудобоваримым, „гносеологическим ямбом“»91. Разница между этими двумя отзывами была в том, что в 1920 году маститый рецензент был свободен написать все, что хотел. Никакой внешний цензор еще не стоял за его левым плечом, а сотрудник НКВД – за правым. И Цветаева могла пошутить, когда у нее потребовали вернуть отзыв: «Как? Я – отдать автограф Брюсова? Автограф автора „Огненного Ангела“»92. В 1921 году сборник Версты вышел в издательстве «Костры», а в 1922 – в совершенно официальном «Госиздате». Что, разумеется, рецензию 1940 года не оправдывает.