Разговор с отцом

Православная Церковь не поминает самоубийц. Правда, в отношении Марины Цветаевой патриарх Алексий II сделал исключение. На вопрос, по какому праву, ответил: «Всенародное почитание». Мое почитание не всенародное, почти, можно сказать, тайное. Я поминал ее задолго до того, как узнал о разрешении покойного патриарха на ее церковное поминание. Поминаю и отца, разумеется, – он был безбожник, но крещеный.

С годами все больше чувствую, как она (здесь уместно «она») стучится в мою память и совесть.

Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне,
крылом грозишь, Марина…

А.Тарковский

ПАРАДОКС О КРИТИКЕ. 1950–1960- е ГОДЫ

В 1959 году после долгого перерыва у отца вышла первая авторская книга На рубеже двух эпох в жанре литературоведческих мемуаров. На развороте подаренного мне экземпляра наклеена фотография, запечатлевшая нас, сидящих на лавке у дачи, с надписью «Моему дорогому сыну Володе с надеждой, что ты продолжишь мой путь в литературе, и с любовью. Автор. 27 сентября 1959 года». В эти дни мне исполнилось 17 лет.

Эта галерея литературных портретов, воспоминаний о друзьях – спутниках его молодости, гимнопевцах эпохи, которая несла великие надежды. Надежды уже стали памятниками истории; но: «не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были» (Жуковский). Эта интонация благодарности и прощания явно слышится в отцовских мемуарах. Благодарности революции как последнему убежищу идентичности советского человека. Туда, в манящие дали прошлого, стали в то время бежать от настоящего, которое по расписанию уже должно было переходить в будущее, а оно все не переходило. И, чем дольше длилось это ненаступавшее будущее, тем больше нагнетался веселящий газ октябрьского тумана, тем многочисленнее становилась когорта собирателей его в стихи и прозу, разливателей его по сосудам культуры, наполнителей им душ и умов. Он не был уж столь веселящим во времена молодости отца, но стал таким к концу 50-х годов. Для меня эта книга На рубеже двух эпох выглядит как бы гаванью, где отец хотел бы пришвартовать свой видавший виды корабль. Или музеем его молодых лет. Не могу сказать, что визит туда не доставляет литературного удовольствия. Читаю На рубеже, и мне кажется, что я исполняю отцовское пожелание продолжить его путь в литературе, хотя, возможно, и совсем не так, как ему хотелось бы. Подводя итог тому, что им было сделано, стараясь не вызывать его на суд. Может быть, и плохо получается, согласен. Но как оторвать время от человека, а писателя – от его книг?

Литературные встречи 1917–1920 годов. Блок, Брюсов, Есенин, Маяковский, поэты пролеткульта, иронический портрет Андрея Белого, сочувственный, но слегка насмешливый – Хлебникова. Их всех, кроме разве Хлебникова, отец знал лично. (В последний год жизни отца я пытался объяснить ему, что если существует в поэзии пример «чистой», то есть не разбавленной культурной средой, традицией, цензурой разума, – то это именно Хлебников. Отец почти соглашался.) Вижу почтительные портреты Гастева, Кириллова, Герасимова, Александровского, Полетаева, Казина, Демьяна – полуграфоманов от революционного ликования, будем называть вещи своими именами. Литература тогда, по выражению отца, повернула от мировой скорби к мировому восторгу. Нигде не поминаются даты и причины смерти многих из героев книги; даже осторожный термин «незаконные репрессии» еще не вошел в обиход. Ни слова о самоубийствах, о блоковском отсутствии воздуха. Но:

«Я утверждаю, – пишет отец, — со всем внутренним чувством убежденности, добытой преодолением своих заблуждений, что Октябрь и Ленин спасли русскую литературу, освободив всех нас, и старшее, и более позднее поколение интеллигенции, от тяжелых „накладных расходов на пути к истине, неизбежных в капиталистическом обществе“»97.

Я же чувствую здесь интонацию надлома, даже заклинания. Режим стал сохнуть, терять соки, будущее меркнуть, и тогда настало время спасения святынь. Та мечта, которой принесли себя в дар Маяковский и целое поколение одаренных и не очень одаренных поэтов, стала давящим комом истории, который будут нехотя еще пережевывать в школе. Мечта о прошлом, сливающемся с будущим, сделалась той самой материей, из которой изготавливалось новое платье короля. Увы, других мест работы, кроме как на фабрике изготовления этих платьев, для критика не было.