Разговор со своими

и он до конца, не снижая голоса, дочитал «Август». Твардовский утер рот рукой и произнес уверенно:

– Порядочно! Очень! А Вам нетрудно еще раз это прочитать?

И Зяма, уже чуть потише, повторил чтение.

Все ужасно радовались Зямину рассказу о такой реакции Александра Трифоновича. И это потому, что было известно о некотором ревнивом отношении Твардовского к поэтам.

Я воспитывалась моей мамой, чаще всего ее собственным примером, в духе, что нельзя никого бояться и всегда надо стараться оставаться самой собой.

Не бояться ни воров, ни начальства мне удавалось, а вот в присутствии Александра Трифоновича я чувствовала не то чтобы неловкость, но была не в своей тарелке. Но освободилась!

Твардовский, и все это знали, выпивал. Причем временами как бы запойно. Несомненно, это было болезненным, стрессовым явлением. Поэтому мы все, бывшие с ним в добрых отношениях, держали в доме бутылку с малым количеством водки. И когда Александр Трифонович приходил в эти тяжкие минуты и спрашивал: «А у вас не осталось на донышке?» – вынимали эту бутылку.

Однажды зимой я приехала на дачу одна, раньше Зямы. И начала убирать снег во дворе, чтобы он мог въехать, гаража еще не было. Закончив, вошла в дом с трясущимися от усталости руками и вспомнила, что «с устатку» надо выпить. Это и сделала. Прошло с полчаса, постучали и вошел Александр Трифонович. Вынула заветную бутылочку, а он спросил:

– А Вы со мной не выпьете?

Я рассказала, а он со смехом проговорил:

– Редкая дама признается, что она пьет одна!

Стало чуть легче, но полное освобождение от неловкости про изошло в другой раз. Летом Твардовский также зашел и, опустошив «донышко», собрался уходить. Он был «хорош», и я, побоявшись, что пойдет домой не сразу, пошла его провожать. Всю дорогу он говорил, что ему приятно мое сопровождение, но что он и сам бы дошел. Дошли до их дома, я открыла калитку и вставила его в нее. Он сам закрыл ее и произнес:

– Не думайте обо мне дурно!

Я, вероятно, от волнения, неожиданно для самой себя, храбро крикнула:

– Давайте без баптизма!

Он засмеялся во весь голос и помахал мне рукой. А меня отпустило!

* * *

Необходимо сказать: что было поразительно – Александр Трифонович никогда не был банален, даже когда бывал сильно пьян. Поэт с дивным вкусом! Твардовский, конечно же, выходящий из нашего времени – двадцатое – двадцать первое столетие – классик. Его хочется цитировать, испытывая разные состояния души. Ну, например:

В чём хочешь человечество вини
И самого себя, слуга народа,
Но ни при чём природа и погода:
Полны добра перед итогом года,
Как яблоки антоновские, дни.

Безветренны, теплы – почти что жарки,
Один другого краше, дни-подарки
Звенят чуть слышно золотом листвы
В самой Москве, в окрестностях Москвы
И где-нибудь, наверно, в пражском парке.

Перед какой безвестною зимой
Каких ещё тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?

Это написано осенью шестьдесят восьмого года, в августе которого советские танки вошли в Прагу.

Все, не просто прогрессивные, а порядочные, действительно патриоты испытывали стыд за Россию. А самые решительные – вышли на лобное место. Кто-то считал, что это бесполезно. Но неправда! Это был поступок, оставшийся, думаю даже в эпохе.

А Александр Трифонович, такой гражданский и при этом такой лирик, пишет это стихотворение, показывающее, что есть на земле более важный для человека «свежий и ясный мир», а не только «тревоги и потрясения». Жизнь продолжается!

Простите, но еще одно стихотворение приведу, потому что оно кажется мне ответом на полностью не имеющий ответа вопрос «зачем живем»: