Разговоры с мёртвыми

– А чё хотели?

– Да так, – говорит Иваныч. – Ты Архипа бил?

– Э, ты чё? – возмущается Седой, – ты мне чё-то навязать хочешь? Так давай встретимся и поговорим.

– Я уже с тобой разговариваю.

Седой спрыгивает со скамейки.

– Я не понял: чё надо? Вы чё – на понты меня брать собрались? Предъявить чё хотите? Крутые типа?

Он развязной походкой идёт к бригадиру.

– Крутые?

Идёт вразвалочку, с фарсом.

– Так давай поговорим. Встретимся – и поговорим.

Он совсем близко от Иваныча.

– Чё надо?

И тут Иваныч бьёт Седого открытой ладонью по уху.

– Чё?! – воет Седой. – Да вы чё?!

Иваныч добавляет ему левой. Ещё раз правой. Снова левой.

– Да вы чё?! – возмущается Седой. Он согнулся и отступает от Иваныча. – Рамсы попутали, что ли?! Давайте встретимся!

– Уже встретились, – Иваныч бьёт кулаками.

Седой воет:

– Да вы чё?!

Его товарищи не встают с корточек. Седой, пятясь, приближается к своим друзьям.

Иваныч пинает Седого по лицу ногой.

– Сейчас встретимся.

Я следую за Иванычем и Седым. Жека стоит на месте.

– Ладно, всё! – говорит Иваныч и ударяет.

Из носа Седого тянется красная нить, обрывается и падает на пол веранды. Седой делает три танцевальных шага, удаляясь от Иваныча. За парнем следует колея круглых красных капель.

– Сейчас, – приговаривает Иваныч. – Всё, всё, – и бьёт. – Тише-тише, – шепчет он и бьёт. – Сейчас, – наносит удар. – Всё. Всё, – удар. – Больше не буду, – Седой падает на пол рядом с водкой. Иваныч пинает его. – Всё-всё, – бьёт. – Да тише ты, тсс, да, да, всё.

Перед тем как расстаться, Иваныч предупреждает нас:

– Будьте осторожней. Ни во что не ввязывайтесь, стрел не забивайте и ничего не бойтесь. Если что – потом разберёмся.

В автобусе Жека рассказывает:

– У неё такая жопа была – песня, а не жопа. Жаришь раком, аж слюна капает. Как курица, два таких смачных окорочка. Ну и вот она мне говорит: «Привези мне с оптовой базы ну там продуктов разных». Короче, она на базе продукты закупает, на них цену накручивает и, пока хозяин не вкурил, из-под полы продаёт. Своё, в смысле, вместо хозяйского. Я говорю: «Базаров нет. Только расплатиться надо». Ну и, прикинь, прямо в киоске её отжарил.

Жека выходит на своей остановке, и я чувствую облегчение. Я сыт по горло его рассказами.

На следующий день я у Архипа.

Он укрыт мятой простынёй, сверху – скомканное одеяло. Нога в подвешенном состоянии. Толстый слой гипса сжимает её, тянется вверх от ступни к колену, облизывает коленную чашечку.

Взъерошенные волосы растекаются по подушке. Бледный шрам сильно выделяется, прорезая глаз, нос и губу.

Я сижу на табуретке возле кровати, сложив ладони на бёдрах, словно прилежный ученик. В палате, кроме нас, никого нет. Я пришёл один, медсестра испарилась, а соседние койки пустуют.

Белая краска облепила стены, потолок, медперсонал, больных, простыни и одеяла, подоконники и оконные рамы.

И кто сказал: чёрный цвет мрачный? Ничего мрачнее белого я не видел. У смерти белый зимний цвет. Природа умирает в светлом одеянии.

Набегавшись и наигравшись в хоккей, я падал в сугроб и смотрел на бледные звёзды.

Максим говорил:

– Вон там Большая Медведица, а вон там – Малая.

Он разбирался в звёздах, и я ему верил.

Мокрой варежкой с налипшими на ней круглыми комочками льда я брал снег и ел. Он растворялся во рту, не хуже мороженого, и холодил горло. Так не хотелось идти в школу, а снег – верный способ заработать ангину или грипп. А это две недели домашних каникул.

Болел я обычно неделю, а вторую неделю симулировал, чтобы подольше не ходить в школу.

Она была таким местом, где, вроде бы, интересно – полно твоих одногодок, – и не очень – занудные уроки по физике, химии и прочим точным наукам.

До выпускного класса школа была подобна каторге. А в одиннадцатом, как чёрт из табакерки, появилась ностальгия.

Я ходил по школе и, стараясь, чтобы не заметили мои сверстники, гладил парты. Запоминал каждую мелочь: стены, покрашенные в светло-жёлтую краску в коридоре на третьем и втором этажах, голубую краску на первом, батареи, закрытые деревянными заслонками с дырками на поверхности, старые школьные парты; лица, голоса и мимику учителей, которых я раньше не то что не любил – они были безразличны; запахи столовой и другие особые школьные запахи, которым не могу подобрать названия; атмосферу беготни и шума на перемене.

Мне было грустно расставаться с прошлым, и я цеплялся за него из последних сил: взглядом, руками, словами. А оно скользило меж пальцев, и я не решался его удержать. Потому что нельзя. Потому что так надо.

– Пришёл, – говорит Архип.

У него хриплый голос, как у пропитого алкаша.

– Хорошо, что пришёл. И что один – хорошо.

Архип вздыхает.

– Ты, наверное, из нас единственный без грехов.

В белке левого глаза у Архипа плавает алая бесформенная рыбка.

– Хотя у всех свои грехи. Грешны мы, Саня, все грешны.

Архип почему-то называет меня по имени.

– А в грехе какая жизнь, скажи мне?

Он сглатывает слюну.

– Саня, будь другом: окно открой. Покурю.

Я встаю с табуретки, взбираюсь на широкий подоконник и открываю форточку.

– Спасибо, – благодарит Архип. – А теперь достань сигареты. Они в тумбочке.