Разин Степан. Том 1

В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину.

– Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? – Воеводша подняла голову.

Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот:

– Максимовна, мать, чай, у тебя тут детем не быть?

– Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.

– Жир, вишь, занял место…

– Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл – не я, я еще не чревата… Вот маэрша, то она чревата есть…

– Мне вот думается…

– О чем много думается – кинь!

– А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские козаки гуляют…

– Не по нонешний год гуляют – пошто думать?

– Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть… сниматься надобно будет… Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит… глядит зло.

– Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом… Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть.

– Зову недаром! С посулами[91] да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой?

Воевода потянул носом:

– Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел – понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе?

– Потому сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись – нет покою…

– Вот ладно, боярыня! Ты гляди!

Воевода распахнул полы кафтана.

– Ой, стыд! Родовитой муж и воевода без порток ходит – пошто так?

– С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко – не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом.

– Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: «Воеводе портки-де шей ладом!» Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу – должно, о женихах затевает.

– О женихах – то ладно! Холопы закупные – рабы и холопьи дети – наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится…

– Так вот вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.

– Хвощи! Батог разуму учит, – холоп битье любит.

Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.

– Ты не вставай, не трудись – чуй!

– Чую, хозяин.

– Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб.

– Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него…

– То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник… В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть – солдаты от него по лесам бегут… Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье…

– Ой, в воскресенье-т Оленины именины, хозяин!

– Вот то оно и есть.

– Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: «Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает…» Пущай хоть десять – и то на румяна, притирание лица будет.

– Скажу… Только, Максимовна, везде одинакое подношение: восемь алтын две деньги.

– А ты скажи!

– Воскресенье – день праздной. В праздной день лучше чествовать именины дочки.

– Батюшка, посулы мне кто принесет и какие?

Грузная, обещающая быть как сама воеводша, вбежала в горницу воеводская дочка в девичьем венце кованом, в розовом шелковом сарафане, в шелковой желтой рубахе – на широких коротких рукавах рубахи жемчужные накапки.

– Ой, свет ты, месяц мой! – ласково сказала воеводша.

– Месяц, солнце, а только негоже бежать в горенку из своего терема… Чужой бы кто увидал – срам!

Воевода говорил шутливо, глядел весело, подошел, обнял дочь, понатужился, с трудом приподнял, прибавя:

– Не площадной дьяк – воевода, да весчие[92] знаю – пуд с пять она будет в теле!..

– И слава те боже, кушат дородно!

– Эх, выдать бы ее за кого родовитого: стольника ай крайчего?..

– Батюшка, ищи мужа мне; хочу мужа, да помоложе и потонявее, да не белобрысого… Я тонявых люблю и черных волосом.

Воевода засмеялся:

– Ужо за ярыгу кабацкого дам! Те все тонявы. Родовитые тем и берут, что дородны…

– Хозяин Митрий Петрович, ну как тебе хотца судить экое, что и во снах плюнешь, – за ярыгу! Ой, скажет…

– Дочка, подь к себе. Мы тут с матерью судить будем, кого на именины твои звать, да и опасно тебе – сюда чужие люди забродят. Поди!

Боярышня ушла.

Воевода шагнул к двери горенки, стукнул кулаком.

В двери просунулся, не входя, слуга:

– Потребно чего боярину?

– Боярину и воеводе, холоп! Кличь, шли Григорея.