Размышления и максимы

Люди охотно говорят о силе привычки, о роли натуры или убеждений, но лишь немногие рассуждают об этом разумно. Главные врожденные склонности каждого существа составляют то, что именуется его натурой. Долгая привычка может изменять эти первоначальные склонности, и сила ее подчас такова, что она заменяет их новыми, противоположными и, несмотря на это, еще более стойкими; таким образом, привычка — вот их подлинная первопричина и, значит, основа некого нового существа. Отсюда — две очень мудрые максимы. Первая из них — буквально точная поговорка: «Привычка — вторая натура». Другая, более смелая мысль принадлежит Паскалю:[37] нередко то, что мы принимаем за натуру, — это всего-навсего привычка. Однако еще до появления привычек у человека уже есть душа, отличающаяся определенными склонностями; поэтому тот, кто все сводит к убеждениям и привычке, не ведает, что говорит: любая привычка предполагает наличие натуры, любое заблуждение — существование истины. Правда, отделить приметы натуры от следствий воспитания весьма нелегко: этих примет так много и они так сложны, что разум устает выискивать их, равно как не менее трудно определить, что в нашем естестве улучшено, а что испорчено воспитанием. Я могу добавить лишь одно: то, что остается в нас от нашей первоначальной натуры, неукротимей и сильней того, что приобретается учением,[38] опытом и размышлением, ибо всякое искусство ослабляет даже тогда, когда исправляет и отделывает. Следовательно, в приобретенных нами качествах больше совершенств и в то же время недостатков, нежели во врожденных, а помянутая выше слабость искусства проистекает не только из упорного сопротивления натуры, но также из несовершенства принципов самого искусства, которые либо недостаточно всеобъемлющи, либо перемешаны с заблуждениями. Правда, что касается словесности, я должен оговориться: искусство тут выше дарования многих художников, которые, будучи не в силах ни подняться до высоты правил и применить их все без изъятия, ни сохранить верность собственному характеру, кажущемуся им слишком низменным, пробавляются нестерпимой надутостью и ходульностью, изменяя как искусству, так и натуре. От долгой привычки подобная вымученность входит в их плоть и кровь, и чем больше они отдаляются от собственной природы, тем больше им кажется, что они облагораживают ее, то есть Приобретают дар, свойственный лишь тем, кого сильнее всего вдохновляет сама природа. Но, увы, их заблуждение льстит им, и мы повсеместно встречаем людей, в которых учение и привычка вырабатывают особый инстинкт, побуждающий их отдаляться насколько возможно от общих и врожденных законов натуры, как будто последняя установила между людьми так мало различий, что их нужно еще дополнять разницей во взглядах. Это объясняет, почему люди так редко сходятся в суждениях. Одни говорят: «Это в природе вещей» или «Это противно природе вещей», другие — наоборот. Бывают люди, которые, что касается слога, не приемлют внезапных переходов восточных авторов[39] и блистательных вольностей Боссюэ; их не волнует даже восторг, присущий поэзии, равно как ее мощь и гармония, которые с такой силой чаруют того, у кого есть слух и вкус. Они видят в этих редчайших дарах природы лишь игру воображения и потуги изобретательности, в то время как другие объявляют взволнованность выражением и образцом прекрасной натуры. Думаю, что в этом необъяснимом многообразии натур и мнений людям, причисляющим себя к литераторам, следует придерживаться главного направления, то есть общепринятости, потому что она соответствует преобладающему складу умов или подчиняет умы своим правилам, определяя вкус и нравы; вот почему отклоняться от этого главного направления опасно даже тогда, когда оно представляется нам безусловно ошибочным. Только из ряда вон выходящим людям дано возвращать остальных к истине и подчинять их своему гению; однако сделать из этого вывод, будто все зависит от убеждений, а любые натуры и любые привычки сами по себе равноценны, может лишь самый непоследовательный из людей.

БЕЗ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ НЕТ НАСЛАЖДЕНИЯ