Размышления о Венере Морской

Деревня Трианда стоит на ровном местечке, в самом конце великолепной долины, носящей ее имя; дома располагаются в стороне от дороги, проходящей через деревню, как правило, они скрыты зарослями олив, фиговых и апельсиновых деревьев. Это летние обиталища богатых родосцев, каждый горожанин мечтает о домике в Трианде, в августовскую и сентябрьскую жару можно было бы сидеть в прохладной тени — под собственным фиговым деревом. Именно здесь, помнится, жила леди Эстер Стэнхоуп[57] во время своего краткого и драматичного визита на остров — в одном из этих слепых турецких домишек с зарешеченными окнами и темноватыми комнатками и конечно же с садом из апельсиновых деревьев и вишен, закрывающим вид на море; здесь она и пристрастилась носить брюки — точнее, турецкую их разновидность[58]. Повернувшись спиной к морю и деревне, мы всматриваемся в громаду Филеримос, у этой горы плоская вершина, на которой когда-то стоял город Ялисос и которая служила прекрасной оборонительной позицией сотням армий — греческих, франкских, римских, турецких, германских… Надо ли удивляться, что от античного акрополя ничего не осталось, ни единого фрагмента не сохранилось. Идем вправо, на долину, и у первого поворота, ведущего вверх, видим «древности», о которых говорила старуха: ряды траншей и брустверов, вырытых в красной почве — огромный квадрат.

Пытаемся определить, где тут археология, а где военные объекты, подробно это обсуждаем, поднимаясь на склон горы по извилистой дороге, идущей теперь через густые заросли молодых сосен. На гребне холма Гидеон стал спрашивать, куца это я так бегу, и мы немного посидели, глядя с высоты на долину, всю в квадратах и прямоугольниках возделанных земель на красно-коричневом и зеленом фоне, — казалось, что внизу расстелен чудесный старый твидовый плед, весь заштопанный. Солнце стремительно падало за остров Тилос, и горы вдали стали темными, как вино, и костистыми. Легкий ветер покрыл рябью воду на отмелях и взбил брызги вокруг каика, идущего на юг. Трианда дремлет среди серебристо-серых олив. Прямо под нами — небольшие холмики раскопанной земли, там, где когда-то стоял город Ялисос, и можно даже различить среди избороздивших его рубцов следы древней стены. Однако никаких очевидных примет минного поля с такого расстояния не видно. На западе на мгновение вспыхивает в лучах разрушенная артиллерийская батарея на горе Парадизо, или Паради-си (это почти точная копия горы Филеримос), когда лучи эти падают на осколки стекла и обломки стали. По моим подсчетам, до наступления темноты еще примерно полчаса, и мы можем послоняться среди развалин на вершине холма. Мы отворачиваемся от твидовой долины и взбираемся по длинной крутой дороге на вершину. Воздух холодеет и становится пряным от аромата сосен. Время от времени мы громко зовем Петроса, и эхо наших голосов доносится сразу с нескольких сторон. Но ответа нет. Должно быть, он ждет нас в монастыре.

Но потом вдруг, непонятно откуда донесся его смех, и мы вздрагиваем. Как будто хохотали деревья. Гомер залаял. Мы крутились туда-сюда, опасливо озираясь, как персонажи Шекспировой «Бури», а смех Петроса перелетал от дерева к дереву, от скалы к скале. В конце концов шутник сжалился над нами и слез с дерева, в ветвях которого прятался. Стряхивая пыль и кусочки коры с военного мундира, которым он очень гордился, Петрос подошел к нам — невысокий крепыш с желтоватыми глазами и носом картошкой, его круглая физиономия была необыкновенно комичной.

— Думали, это каус? — спросил он.

Мы пожали друг другу руки, он с казал, что это великая честь — познакомиться с Гидеоном, которого он хотел бы попросить об одной услуге, вернее о нескгыь-ких. Свернув с дороги, мы пошли по узкой извилистой тропинке к вершине, шагая через тенистые лощины и мшистые чащи, покрывающие склоны Филеримоса, и все вокруг было покрыто цветущими анемонами.

— Сперва, — сказал Петрос, — я расскажу о древностях, бесплатно, а потом мы отправимся ко мне домой, и я устрою вам отличный обед.

Гидеон хмыкает.

— Полагаю, на обед у вас барашек? — небрежно говорит он, раздираемый на части чувством долга и голодом, которому посочувствовал бы Тимокреон[59].

— Барашек? — в голосе Петроса слышно негодование. — На шестерых, не считая моей семьи? У меня два барашка.

Остальные подойдут позже и принесут для нас с Гидеоном одеяла и матрасы.