Размышления о Венере Морской

Мало что сохранилось до наших дней, кроме ряда разрушенных крепостей и названий знаменитых сражений, постепенно тускнеющих под патиной времени в книгах по истории. Культура, наследниками которой были рыцари, пустила неглубокие корни и прожила после их ухода очень недолго. Она так и не проникла в сердцевину средиземноморского жизненного уклада, сдобренного смесью из суеверий, минутных побуждений и мифов, которыми тут же обрастает все, привнесенное на остров со стороны, ибо остров стремится приручить чужие обычаи. Пейзаж, подобно незримой нимфе, заключает в свои объятия и обычаи, верования, и сам образ мышления, и они постепенно опутываются тонкой сетью его ласк. И вот уже тропинки теряются в траве, колодцы заваливает обрушившаяся ограда, крепости серебрит мох. Упадок насаждает свой собственный хаос. Поэтому сегодня, стоя на какой-нибудь куче камней, глядя, как пастух доит коз, слушая, как ударяют о ведро струи молока, которым вторит жужжание вьющейся над ним мошкары, гадаешь, кому эта куча камней принадлежала. Франкам или микенцам, византийцам или сарацинам? И чаще всего напрашивается ответ — им всем. Но только взгляд специалиста может прочесть ее, как палимпсест[81], текст, наслоившийся на текст, каждый из которых таит свои причуды или поэзию.

Что же касается крестоносцев, сегодня за ними нужно охотиться в народных песнях и суевериях. То здесь, то там можно обнаружить отблеск их рыцарства в здешних приграничных балладах; их влияние заметно в работах старых оружейников — стиль, заимствованный константинопольскими кузнецами и слившийся с их собственным стилем. И в поэзии то же. В керамике некоторых периодов можно увидеть узоры, выведенные скорбящими турецкими и персидскими пленниками, которые утешались в изгнании, расписывая тарелки, в которых и теперь слышно эхо их тоски по родному Востоку.

Даже здесь, в саду виллы Клеобул, где я пишу эти строки… Хотя он по-прежнему находится там, где когда-то был сад Великого Магистра, его облик поменялся с той поры раз десять, не меньше. И тем не менее все эти похожие на будку часового склепы и мраморные надгробия со струящимися арабскими надписями выглядят неким памятником именно той далекой эпохе. Хотя, конечно, посвященный видит, что они относятся к гораздо более позднему периоду — могилы мелких турецких чиновников, умерших от переедания и скуки в каком-нибудь захолустном консульстве, или политических ссыльных, чьи сердца не выдержали ожидания амнистии. Над всеми этими могилами возвышается эвкалиптовая роща, которая посыпает их осенними листьями. Каждый год их приходится выкапывать из-под курганов листвы, чтобы подновить. И даже сейчас, когда я пишу, сухие серпики листьев отламываются и планируют вниз, вращаясь, как пропеллеры, прежде чем упасть на синие плиты.

Глава VIII Более короткие путешествия

Хойл был очень плох после операции, и бедный Миллз весь извелся от волнения. Однако после переливания крови Хойл почувствовал себя лучше, и теперь к нему пускают посетителей. Он лежит в ослепительно белой комнате, которую выбрал сам. Сложив руки поверх красного одеяла, он смотрит в окно на кипарисы и море. Меня трогает страдание в его глазах и то, как он мужественно пытается не морщиться. Комната полна фиалок, собранных Хлоей и расставленных в зеленые фарфоровые вазы, сделанные для Хойла Хюбером. Так что в этой больничной палате он возлежит, как китайский мандарин, на тумбочке — стопка словарей.

— Когда стареешь, — говорит он, — все труднее цепляться за жизнь. В этот раз у меня почти соскользнули пальцы.

Он пока еще довольно слаб, и мы по очереди читаем ему вслух.

— Слава богу, сегодня вы. Я начинаю ненавидеть Гидеона. Вчера он съел весь мой виноград и настоял на той книге, которую я совсем не хотел слушать, — просто он сам уже наполовину ее прочел. Он так путано рассказал, в чем там дело, что я ничего не понял. Потом он попросил у меня турецкий словарь, а когда вернул, тот был весь в крошках и жирных пятнах. Что прикажете с ним делать?

Мы читаем или подолгу беседуем.

Ароматные рощи Профеты с волшебными коврами из пионов; и повсюду в густых зарослях на горе — захватывающее дух ожидание оленя[82]. Возможно, точно такого же, которого видишь на античных вазах, с подернутыми влагой миндалевидными глазами. Из высокой травы вздымаются разномастные валуны. Камень и трава. Но всех оленей немцы во время голода перестреляли.

Сегодня Маноли рассказал мне историю, которую я набросал в записной книжке. В каком-то смысле она слишком хороша, чтобы использовать ее потом для новеллы. Иногда сама жизнь заимствует приемы у искусства, и такие истории, рассказанные жизнью, можно передавать лишь в первозданном виде, без обработки.