Размышления о Венере Морской

Ненадолго сажусь под дерево, чтобы лучше рассмотреть этот перенаселенный холст, в каждом углу которого одновременно разыгрываются совершенно не связанные между собой сцены. Мехмет-бей, которому явно удалось переправить хороший груз в залив Трианды, перекладывает содержимое огромного сундука в чемоданы торговцев, без сомнения, своих агентов: бусы, зеркала, кольца, гребешки, турецкие вышивки на картонках и разные детские игрушки из целлулоида, вроде маленьких пропеллеров на палочках — это вертушки. (Если махать из стороны в сторону, пропеллеры вращаются с восхитительным мягким шелестом.) Дети набрасываются на тележку Мехмета, как собаки на медведя. Их атака отбита. Они возвращаются. Мехмет-бей снимает свою шляпу гаучо и бессмысленно отмахивается от них, заодно пытаясь мысленно сосчитать, сколько товара он дает каждому разносчику. Чуть левее другая стайка сорванцов забрасывает корками дурачка, наверняка это живой талисман при каком-нибудь кафе; впрочем, возможно, он пришел к святому за исцелением. На западе я вижу барона Бедекера, который трудится, как муравей. От клиентов нет отбоя. Все хотят сфотографироваться. Барон устроил ателье у беленой стены помоста — из нее получился восхитительный отражатель. К ней же он приладил свой единственный задник, который, должен признать, выглядит тут весьма органично. Это аляповатое изображение аэроплана с прорезанными в холсте круглыми дырками, в которые можно вставить голову, и получишь фото, запечатлевшее твой полет. Крестьяне в восторге от этого нехитрого трюка с жаром выясняют, чья теперь очередь летать… Сам аэроплан выглядит более чем странно: едва ли Блерио отважился бы пересечь на нем Ла-Манш. Тем не менее сама идея пользуется успехом, все радостно улыбаются.

В толпе с важным видом бродит муфтий, облаченный в новый тюрбан и старые свои башмаки с резинками; возле него я замечаю Хойла и генерала Гигантиса. Они купили каляурию — хлеб, испеченный в форме колечек[91], — и у каждого теперь висит две или три на запястье, как браслеты. Хойл ораторствует, размахивая свободной, без колечек, рукой, галстук-бабочка в горошек сбился за ухо, полы расстегнутого пиджака болтаются. Если я что-нибудь понимаю в характере человека, я бы сказал, что он рыскает в поисках ям-жаровен, над которыми сейчас уже шипит с десяток овец и не один целый бык. Однако они находятся вне поля его зрения, на склоне у меня за спиной. Здесь жар прожег большую мерцающую дыру в атмосфере, поскольку угли раскалены докрасна. Среди тех, кто крутит вертела, я с удовольствием узнаю рабочих типографии. Раздевшиеся до пояса, они стоят на коленях у ям, озабоченно переговариваясь и время от времени чуть приподнимая вертел или чуть изменяя скорость его вращения. Этих ям около дюжины, они разбросаны неровным полукругом. Над двумя жарятся быки, закрепленные на огромных чугунных прутах, которые поворачивает старомодное заводное устройство с пружиной, какие иногда встречаются на старых английских фермах. Вертел поворачивается с медленным сухим щелканьем, пока пружина раскручивается — процесс, занимающий около трех часов. В этом уголке шума нет — или совсем чуть-чуть; атмосфера предельно деловая. Все приставленные к вертелам повязали на голову пиратские платки и отдыхают — там, куда не достает жар, ведут серьезный разговор под ритмичное тиканье вертела. Иногда к яме подходит доброволец, прикрывая лицо, он отрезает кусочек мяса; мясо мрачно жует жюри сидящих вокруг головорезов, качая головами и изрекая подходящие к случаю замечания и советы. Время от времени быков поливают соком, тогда слышится чудовищное шипение и в воздух поднимается столб угольной пыли, наполненной запахом жира и крови. «А!» — удовлетворенно восклицают все.

Чередующиеся приветственные крики и аплодисменты на восточной стороне означают, что скачки на мулах окончены, и сквозь облака пыли можно рассмотреть смутные фигуры, поднимающиеся на помост и итого принимающие из рук Бригадира. Они слишком далеко отсюда — речей и тостов не слышно. Из толчеи выныривает Гидеон, он пыхтит, в обеих руках — крутящиеся целлулоидные вертушки. Он плюхается рядом со мной, промокает лоб и шарит по карманам в поисках нуги.

— Неплохо, а? — говорит он. — Здесь тысяч пятнадцать народу. Костас сказал, что автобус Маноли врезался в дерево и им пришлось идти пешком.

Все-таки на свете существует справедливость и зло не остается безнаказанным. К счастью, похоже, никто не пострадал — по крайней мере, сам Маноли в данный момент фотографируется, на обоих коленях — по младенцу.