Размышления о Венере Морской

Я узнаю мясника-поэта, который однажды читал в моем кабинете эпическую поэму. В одной руке у него пучок зеленого лука, в другой — детская вертушка; он, похоже, немножко пьян.

— По крайней мере, — продолжает он, обнажая зубы в ухмылке, — попы хотят, чтобы мы в это верили.

Несколько человек оборачиваются и шипят, чтобы он замолчал. Этот скептик громко жует лук, состроив насмешливую гримасу. Нынешние деревенские жители считают, что подобное отношение (на самом деле это поза, не имеющая ничего общего с их чувствами и верой) есть свидетельство некой интеллектуальной раскрепощенности. Подобный скептицизм — от деревенского учителя и адвоката, этих наследников смутного радикализма и агностицизма, отравляющих истоки нашей культуры. В мяснике-поэте я узнаю того безбожника, который, рьяно доказывая, что Бога нет, первым перекрестится, услышав о смерти знакомого… И все же, как говорит Миллз, настоящая проблема и рационального мышления, и идолопоклонства в том, что оба они несостоятельны. Оба они — затуманенные зеркала, которые давно пора протереть. Но невежда ничего ни в том, ни в другом не увидит — даже отражения собственной глупости.

Страждущие уже вышли из бассейна и растираются полотенцами, по-прежнему обратив лица к алтарю, с которого все еще доносятся молитвы и клубится дым от ладана. Чуда, похоже, не произошло, но, если верить моему поэтическому мяснику, эффект службы часто ощущается только через пару дней. Точно святому нужно все обдумать — убедиться в обоснованности предъявленных ему требований.

За стенами храма начинают сгущаться сумерки. Солнце склоняется за горы, медленно погружаясь в море за Тилосом. Небо постепенно, слой за слоем, покрывается приглушенными лиловыми вечерними тонами, свет косо падает на листья деревьев, тени делаются темнее и гуще. Поднимается легкий бриз, он разметает пыль, поднятую смуглыми ногами танцоров, и сносит в сторону дым над кострами с жарящимся мясом. Мы медленно идем по заросшему фиалками склону, такому пышному и розовому в подползающей ночи, снедаемые любопытством, боясь хоть что-то упустить. Теперь танцевальное состязание началось всерьез. Шипящие карбидные лампы заливают меловым белым светом бурый земляной пол, на котором будут состязаться самые лучшие танцоры. Плотная толпа образовала полукруг, почти обступив возвышающийся деревянный помост, над которым видно мученическое лицо Бригадира, с ним рядом толпятся мэры, чиновники и церковники. В долине появились другие хороводы, но этот — главный; подходя, мы слышим, как глашатай выкрикивает название: «Эмбона!», вызывающее аплодисменты и приветственные крики, поскольку танцоры Эмбоны считаются лучшими из лучших на Родосе.

Они вырываются из тени деревьев, причудливо подпрыгивая, — вереница ярко одетых девочек, они кивают, как цирковые пони. Каждая держится за пояс идущей впереди. Ведет их высокий и грациозный молодой человек, на нем белая рубашка и сужающиеся книзу брюки, скроенные наподобие бриджей для верховой езды; он трясет бубном. На девочках высокие сапожки из телячьей кожи, а их темно-синие платья с юбками в складку украшены концентрическими кругами более ярких цветов, оттеняющими их белые блузки и броские сетчатые шапочки. Вереница выбегает на арену своей странной подпрыгивающей походкой под звон бубна. Молодой человек выступает вперед, держа за руку старшую девочку, и, подняв бубен над головой, замирает, напряженный, полный ожидания. Потом он с силой рассекает воздух рукой, и взвивается музыка. Танцоры разбиваются на две шеренги, прежде чем подчиниться ей, и каждая подается то взад, то вперед странным, похожим на движение пилы движением. Это танец «Колыбель». Он исполняется в невероятно быстром темпе — у девочек это хорошо получается, — это один из самых причудливых, хотя, возможно, и не самых красивых греческих танцев, которые я видел: у него странные эллиптические[92] фигуры, из которых складывается танец в целом — качающаяся, как колыбель, джига, а строй танцующих имеет форму полумесяца. Подобное расположение обеспечивает им большую свободу движения и позволяет разрывать цепь и мелкими шаркающими шажками переходить на другую сторону площадки, чтобы начать танец в новом углу. Но во главе цепочки всегда подпрыгивающий, как сатир, и размахивающий бубном молодой человек в мягких высоких сапогах. Над утоптанным земляным полом тоже стали подниматься облачка пыли, и полумесяц танцоров, если смотреть на него из тени под платанами, кажется цветной планетой, вращающейся по своей орбите и окруженной плотной атмосферой.

— Ладно, — говорит Миллз, — пойдем посмотрим, чем там занят старина Гидеон. Я много раз видел суету.