Размышления о Венере Морской

Кажется, черты его утратили осмысленность — мимика, движения или покоя, она одна придает зыбкую значимость инертной структуре из мышц и костей и являет нам особенности человеческой личности, множества ее масок. Он поник, как фигура, выбитая на старинной свинцовой печатке; мои собственные смятенные чувства улавливают в его облике и позе боль и предчувствие беды, но случайному прохожему может показаться, что этого человека только что оглушило взрывом, разметавшим всю совокупность выражений, которые придавали его лицу такое величие. Сама земля, кажется, оглохла вокруг этой маленькой группы людей, застывших вокруг мерцающего светильника будто на ушедшей в небытие картине. Подойдя еще ближе, я понимаю причину этой гробовой неподвижности. Они затаили дыхание, глядя на ребенка, пытаясь взглядом прогнать смерть, которая уже проступает в его лице; она бесшумно поднимается внутри умирающего — так поднимается вода в колодце. Жители деревни сомкнули круг, обступив главных действующих лиц, над которыми лишь склоненные головы сочувствующих, но не способных помочь свидетелей. Все молчат. Вся сцена поражает совершенной законченностью старых мастеров — хотя фигуры не совсем неподвижны, они дышат, и в кисти, так вдумчиво, так мастерски написавшей их, узнаешь кисть самой боли. Некоторые мужчины, похоже, протрезвели от потрясения; один держит в руках матрас, другой бутылку вина, и даже эти предметы, такие вдруг ненужные, говорят о бессмысленности любого действия и кажутся вырванными из привычного контекста. Эти невинные предметы похожи на развалины, оставленные вторжением в человеческие чувства всех армий неведомого.

Сам ребенок покрылся холодным, бледным восковым налетом; он дышит, но между вдохами долгие перерывы, во время которых он смотрите почти вожделенной отрешенностью от земного в купол ночи, еле заметно давая понять, что он именно там — в перерывах между вдохами, что всем нужно бояться вторжения столь непредсказуемой смерти. Каждый глоток пряного воздуха втягивается в его легкие с мучительным усилием — глубокий вдох, виснущий, как капля на носике кувшина, дрожит и падает; а после долгого ожидания еще один извлекается из неистощимой сокровищницы ночи, чтобы наполнить его вены кислородом. Его дыхание едва заметно. Есть такое выражение: дышит, как цветок. Я вижу белый кончик острого уха над белым воротником. Его волосы коротко острижены, как у всех деревенских детей летом, чтобы обезопасить их от стригущего лишая. Темные глаза… нет, нельзя сказать, что они лишены выражения: скорее, диапазон их восприятия внезапно расширился, вобрав новый горизонт и только что открывшиеся глубины собственного «я», благодаря этой магической неподвижности, этой страшной и непостижимой усталости от земной суеты.

В сумерках, пока все были заняты устройством ночлега, на склоне вильнул вбок грузовик и переехал уже уснувшего малыша. Каемка из лиц двигается медленно, тяжело ходит из стороны в сторону — как пласт водорослей в подводной тиши. С ужасом созерцая мучительные вздохи, сами крестьяне стараются реже дышать — и втянутый воздух слишком дорог, чтобы расходовать его на обычные в таких обстоятельствах шепот и сетования. Что до ребенка, он, похоже, уже входит в разряд тех материальных объектов, которые были вырваны трагедией из привычного контекста, — всех этих полупустых бутылок, стиснутых одеревеневшими пальцами, никчемной целлулоидной вертушки, которую его братик все еще машинально сжимает в кулачке, горящего огарка свечи… Мать изредка тихонько повторяет его имя, неуверенно — точно в первый раз. Голова ее почти все время опущена, плечи согнуты, но иногда она, встрепенувшись, распрямляет спину и (словно хочет навсегда вбить этот кошмар в память, как забивают гвоздь в дубовую доску) колотит по лбу костяшками сжатого кулака, издавая хриплый крик, полный трагического недоумения.

Вопль этот гаснет, едва прозвучав, приглушенный сомкнутым кругом людей, с благоговением взирающих на таинство смерти.

Странно, как сдерживаемое чувство прорывается, если можно так сказать, в саму мускулатуру человеческого тела, как будто должно любой ценой выставить себя напоказ. Натруженные, похожие на канаты мышцы тела Маноли, и без того распухшие и перекрученные ревматизмом, еще больше напряглись под давлением сдерживаемого страдания и потрясения. Будто в старом доме, разрушенном сыростью, трубы (система артерий) обнажились из-за упавшей стены или воздействия сырости или снега. И все же эти мускулы не держат, он бессильно клонится, разжав руки, глядя с немой тоской на распростертого под одеялом мальчика невидящим взглядом. Точно кто-то стер мокрой губкой весь мир, оставив лишь этот круг тускнеющего света и тех, кто населяет его, все мысли Млноти — только о них.