Размышления о Венере Морской

— Я вас везде ищу, — говорит он. — Толпа наших ушла довольно-таки далеко. Разве Крокер не великолепен? Когда он начал танцевать, послышались смех и обидные выкрики. Внезапно в крут вторгся настоящий Геркулес — Гигантис. Он взял Крокера за руку, и они какое-то время отплясывали вместе, и, разумеется, насмешки сменились одобрительными возгласами в адрес Генерала. Разве это не был благородный и прекрасный поступок — воистину Gigantesque?

Крокера тем временем вознаграждают заслуженными криками восторга. Вид у него такой, словко он может продолжать без остановки до утра. Благодаря генералу, принародно выказавшему расположение к нему, Крокер стал всеобщим любимцем.

— Где, черт возьми, Гидеон? — раздраженно говорит Миллз.

Хойл его потерял.

— Он сказал, что пойдет искать, кто бы предсказал ему судьбу. То есть будет охотиться за хорошим вином.

Поэтому мы сворачиваем к кафешкам под деревьями и очень скоро находим в одном из них Гидеона. Здесь не так много света, но наши друзья, похоже, знают, где мы; через несколько минут нам начинают присылать всякие дары. Их отдают официанту снаружи, в темноте, и он ставит их перед нами, шепча на ухо имена дарителей. Мехмет прислал деревянное блюдо черных оливок и паприки, вымоченной в уксусе, — любимая закуска Хойла. Христос прислал четверть пинты темного вина и несколько белых роз, а Маноли неожиданно является лично, неся деревянную миску, полную засахаренных фруктов и зеленых яблок.

— Какая страна, — говорит Гидеон. — Нужно только сесть на виду с голодным видом, и тебе тут же начинают слать еду.

Через некоторое время к нам присоединяются Сэнд и барон Бедекер, которые сходятся возле нас, идя с разных сторон. Сэнд, как всегда, сдержан, но барона просто не узнать; он очень легко пьянеет, а один из клиентов угостил его стаканчиком вина. Обычно он говорит по-английски только в моменты наивысшей отваги. Сейчас он отказывается говорить как-либо иначе.

— Если бы у меня был всопишка, — все время повторяет он, — если бы у меня был всопишка, я вас фотографировал… ффф…

Для его камеры, увы, слишком темно, но он все же кое-как влезает на стремянку и смотрит на нас в видоискатель, просто чтобы увериться. На серьезном добром лице написано несвойственное барону воодушевление. Он принимает стаканчик вина с жеманной улыбкой и говорит Хойлу:

— У меня обрезание завтра в турецком городе — хотите посмотреть?

Мы уже почти прикончили второй кувшин отдающей смолой рецины, когда в круге света появляется запыхавшийся гонец от Генерала. Нас срочно вызывают на деревенский банкет, который дают в честь уполномоченных в Греции мэр и члены деревенского совета Сорони. Гидеон и Хойл опасливо переглядываются, поскольку банкет означает тосты и, вероятно, речи; однако, раз уж Гигантис послал за ними, надо идти. Лично я отнюдь не горю желанием застрять в такую ночь на какой-нибудь пирушке; я предпочитаю бродить на воле. А Миллз извиняется, сославшись на некую причину, должно быть, невыдуманную, поскольку он встает и исчезает во тьме.

Расставшись с остальными, я слоняюсь по окрестностям и вскоре натыкаюсь на небольшую группу людей, замерших в странном молчании, — среди всего этого шума и движения это ошеломляет. Смутное предчувствие приближающейся беды заставляет подойти ближе к небольшому временному укрытию из тростника и платановых листьев, внутри которого, точно позируя для наброска «Рождение Христа» какому-нибудь средневековому живописцу, склонились над кем-то несколько крестьян. Роговой светильник с единственной слабенькой свечкой стоит на земле, озаряя восковым светом полукруг тех, чье опустошающее, недоуменное горе, не поддающееся осознанию, сфокусировано — и словно бы навеки — на фигурке маленького ребенка, лежащего на грязном крестьянском одеяле, краем которого укрыты его ноги. На мальчике необыкновенно белая рубашка с раскрытым воротом, и он смотрит не на лица, а на небо — с выражением той нежной неопределенности, которую обретают человеческие лица при приближении смерти. По краям лужицы желтоватого света очертания коз и лохматой овчарки; животные терпеливо припали к земле, погруженные в сон. Слева, закрыв пестрой шалью лицо и склонив голову, стоит на коленях женщина. На переднем плане возвышается знакомая фигура. Я узнаю эти сплошь залатанные синие брюки, темная куртка расстегнута, под ней видна толстая шерстяная рыбацкая рубаха. Это другой Маноли — старый моряк, к которому я захожу каждый день по дороге в типографию. Его распухшие от работы пальцы лежат на коленях, точно хотят защитить пораженные ревматизмом суставы от соприкосновения с жесткой землей. Я говорю, что узнал его, но на самом деле он похож на гипсовый оттиск того Маноли, с которым я хорошо знаком.