Разные годы жизни

— Скоро. Мы спустимся точно по Гринвичскому меридиану. А теперь взгляните туда: там Дувр. В каюту советую не спускаться — если выдержите, конечно. Будет много любопытного. Па-де-Кале. Паром Нью-Хейвен — Дьепп. Суда на воздушной подушке. Летят в нескольких метрах над водой, как самолеты. По-моему, это интереснее, чем вгрызаться в науку. Свои дела пока что отложите. Ладно?

И Ивета почему-то, не упрямясь и не возмущаясь, согласилась. Ей представился фантастический вариант, от которого волнение ее сразу усилилось. Вдруг она сразу же разыщет могилу отца? У нее было намерение сойти на берег, но только в Гавре и Дюнкерке. А может быть, и в других местах Франции? Надо спросить у капитана. Тут, по соседству с Гавром, старинный Руан, а в волнующей близости — Париж. Она уже заранее, очень давно знала, что́ хочет увидеть в Париже, но знала и то, что мечта эта нереальна.

Уже несколько часов чувствовалось приближение большого порта. Прибыл лоцман. Потом еще один. Капитан уходил и возвращался, он снова стал неразговорчивым, озабоченным, постаревшим на несколько лет. Ивете казалось, что происходит неладное, но он кратко ответил:

— Все о’кей. Просто сижу на связи. Здесь тяжело войти в порт. Правда, все лайнеры известны, французы народ солидный, таможня лояльна, полиция и вообще не показывается. Все представители тоже давно знакомы.

Она не понимала и не хотела вникать во все капитанские заботы, ей снова хотелось задавать вопросы, но интуиция заставила ее промолчать.

Берзиньш сказал чифу:

— Снова нас загоняют в самый угол, к новому пирсу.

Ивета решила щегольнуть эрудицией перед Петровским:

— А в Сену мы тоже войдем?

Моряки переглянулись. Не иначе, хотели устроить маленький розыгрыш.

— Если вам угодно. До Руана, а там — прямо в Париж. Придется только обождать прилива.

В одном месте столпились черные гиганты.

— Супертанкеры. Тоже ждут прилива.

Рулевой — само внимание. Капитан, чиф, Петровский и все прочие не отрывали глаз от пути, которым предстояло пройти. Баржи лежали на воде целыми колониями, словно промокшие птицы. Скользили суда — маленькие, большие, огромные. Маяк. Каналы. И наконец спущен трап. Шаги, голоса. И песня на чужом языке — знакомая, о любви. Не меньше часа простояла Ивета на палубе, созерцая церемонию швартовки, смущенная необычностью, пестротой чужого порта и той ловкостью, с какой работали матросы. Наконец к ней приблизился Берзиньш и совершенно спокойно сказал:

— У меня возникли неотложные дела в «Сагмаре». Поехали.

Ивета продолжала стоять словно в оцепенении.

— Куда? — переспросила она, хотя сразу поняла, что поедет куда угодно — хоть к черту на рога.

— Поехали в Париж, — уже нетерпеливо повторил он. — У меня дела во франко-советском торговом акционерном обществе «Сагмар»...

2. ДОМОЙ

Элегантный мужчина в форме, только что непринужденно болтавший с шофером по-французски, сказал Ивете:

— Первую встречу с Парижем не забывают, как и первый поцелуй. Во всяком случае, так говорят французы.

Ивета:

— У каждого города свои патриоты. Итальянцы считают: увидеть Неаполь — и умереть!

Он:

— А здесь отходит дорога на Руан, город Жанны д’Арк.

Ивета:

— Как хочется посмотреть на собор!

Несколько слов по-французски. Машина сворачивает налево. Спидометр показывает сто пятьдесят. Дорога — как стол. «Посидеть бы за рулем! После «Запорожца»? Но если бы разрешили, я рискнула бы», — решила Ивета. Потом, когда они снова оказались на автостраде Гавр — Париж, за столиком в мотеле, словно бы повисшем над дорогой, она спросила:

— Вы, наверное, хорошо знаете Париж?

Кого она спросила? И кто сравнивал город с поцелуем?

Конечно же Ансис Берзиньш, капитан. Судно он оставил на старпома. Оставил со спокойным сердцем. В порту все знакомо, все вошло в привычный ритм. А чиф — парень что надо, скоро и сам получит судно. Из-за погоды они запоздали со входом в порт. И Берзиньш не без сожаления сказал:

— Будь все нормально, могли бы задержаться в Париже до вечера понедельника.

Шофер по имени Патрик возразил:

— Да, но попробуйте в субботу и воскресенье въехать или выехать из города. Париж пустеет, все на колесах!

Ивета молчит. В обществе этих всеведущих людей она словно малый ребенок, который только и может глядеть вокруг широко раскрытыми глазами. Она всецело зависит от этих людей. Вот хотя бы сейчас. Француз о чем-то рассказывает, и единственное, что может она разобрать, — это «Эйфель». Вот, уважаемая деятельница науки, каково без языка! Единственное, на что ты способна, — переводить со словарем статьи из немецких медицинских журналов. А если сейчас никто не сжалится и не переведет, что говорит парижанин? Но Ансис Берзиньш, разумеется, снисходит и объясняет, хотя, наверное, с сокращениями. Патрик, оказывается, просил передать мадемуазель Берг, что восьмого января праздновали девяностолетний юбилей Эйфелевой башни. Зима была безумной, небывало холодной. Не работали лифты, лестницы и смотровые платформы покрылись льдом, улицы и дороги были словно каток.

Патрик, не удержавшись, что-то темпераментно вставляет и стонет. Потом неудержимо смеется, и так же смеется Берзиньш.