Разруха

Когда после праздников она снова его увидела, подпиравшего школьный забор, Катарина сама предложила, чтобы он перенес ее в рай. Его мансарда была бедной и очень чистой, как келья в женском монастыре, на ставне сидел голубь, стены были увешаны странными картинами, исполненными боли и ужаса. «Это рисунки моих клиентов, — сказал ей Пеппи, — рисуют и дарят их мне». «Неужели тебе не страшно? — спросила Катарина, — ты ведь убиваешь людей…» «Люди смертны, — беззаботно отмахнулся он. — Наркота дает возможность самому решить, когда это должно случиться, и убивает страх». Они выкурили по сигарете с марихуаной, но удовольствия она не получила и видения ее не посетили, ее затошнило. Акула раздел ее, зашел в чуланчик и вымылся в оцинкованном тазу, потом вернулся к ней, обнаженный, оказавшись мужчиной выдающихся достоинств. И только тогда он снял с нее очки и с сожалением сказал: «Я не смогу с тобой, Кат, потому что ты не такая, как мы». «Я тебя не понимаю», — ответила она. «Ты не такая, как я, Кат, нас различает вот это», — он достал из ящика ночной тумбочки резиновую трубку, которой перетягивал вену, шприц, иглу, высыпал драгоценный порошок в ложку и стал разогревать на свече. Растаявшая жидкость закипела, запахло чем-то неизведанным, чуть пригоревшим. «Хочешь, чтобы мы нашли друг друга?» «Хромая, он сделал шаг, другой. Это вскружило мне голову. Голая, без очков, наверное, я выглядела идиотски нелепо, просто смехотворно, — сказала Катарина. — Но со мной случилось что-то неописуемое, это нельзя рассказать словами, ты чувствуешь одновременно несовместимые вещи — и муку, и потрясение, и головокружительную свободу, но главное — видишь всех и вся, ты прозреваешь и видишь все, словно глазами Бога, а уж я, с моими диоптриями…»

Пеппи обвел ее вокруг пальца. Он не переспал с ней, и когда она очнулась, чувствуя себя выжатой половой тряпкой, то увидела его рядом, с милой улыбкой на лице и уже одетого. И тогда она поняла, что сам он не колется, что никогда этого не делал. Через несколько дней она захотела его увидеть снова, и в туалете соседнего автосервиса Пеппи продал ей первую дозу героина.

— Зачем ты мне все это рассказала? Чтобы причинить себе боль?

— Нет, пап, я действительно не была влюблена в Акулу, он даже не был мне интересен. Я спрашиваю себя, хочу, чтобы ты мне помог найти ответ: черт побери, зачем я это сделала?

— Наверное, ты тоже ожесточилась, — сказал я ровным голосом.

— Может, ты и прав… в то время меня грызла больше чем тоска, — задумчиво ответила она, надела очки и поцеловала меня. — Но есть еще кое-что…

— Что? — во мне вспыхнула надежда.

— Они не хотят, чтобы мы были умными и знающими, мы не нужны им способные и преуспевающие. Им мы нужны отупевшие, одуревшие и под кайфом.

— Кому это им? — спросил я.

— Им, этим денежным мешкам, нашим говняным политикам, паршивым бизнесменам, всем неприкасаемым, — она махнула рукой в сторону липкого смога, окутавшего Софию, — всем им.

Никогда не забуду день двадцать девятого июля того очистительного и бесплодного лета, когда вокруг неожиданно потемнело, склоны гор покрыли тучи, засверкали молнии, запахло озоном и кориандром. Я запретил маме и Веронике приезжать к нам, купил телефонную карточку на двести звонков, и каждый вечер мы ходили звонить им из ближайшего телефона. В тот вечер Катарина долго разговаривала с моей мамой, первые капли с небес тяжело упали в дорожную пыль, а затем нас окутала пелена дождя с градом — мы бросились к дому под сильнейшим ливнем. В дом ворвались промокшие до нитки, запыхавшиеся, оглушенные громом. Я заварил чай из дикого тимьяна, она поднялась в свою комнату переодеться в сухую одежду и вернулась с осунувшимся лицом, бледная, а когда мы коснулись друг друга, нас ударило током.

— Пап… — она старалась улыбнуться, — кажется, я сейчас попытаюсь тебя обмануть.

Я заметался по гостиной, наткнулся на чертов стул, перевернул его, зашарил в буфете и наконец, нашел пакет, в котором лежали отцовские ремни.

— Я постараюсь держать себя в руках, — Катарина была сейчас похожа на маленькую испуганную девочку.

— Скорей, мышка-мишка, тебе нужно лечь. Папа тебе почитает.

Привязывая ремни к кровати, я почувствовал, что впадаю в панику, пальцы стали ватными, пришлось их укусить, чтобы вернуть им нормальную подвижность. Наконец, задыхаясь от спешки, я закрепил ремни, думаю, со стороны все это действительно напоминало возню извращенца, готового надругаться над собственной дочерью. Я снял с полки «Винни-Пуха» и присел на край постели.

— Сними с меня очки… — это были ее последние связные слова.