Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Ваня, разве я могу забыть это мгновение? Где же ты? Я не могу тебя найти. Я вижу в зале лишь кроваво-красные знамена и множество мундиров. Впереди, на стене перед столом судьи, растянуто громадное полотнище знамени, должно быть, метров пятнадцать-двадцать в длину. На нем парит серебристый величественный орел, государственный символ, тонкий и резко очерченный. Под ним двенадцать человек сидят за длинным столом, тоже обитым красной тканью, трое из них в гражданском. Эти двенадцать – судьи, как я слышал, а те трое – юристы; другие – это народ, который должен судить. Слева и справа в зале, как в театре, установлены широкие ряды кресел: там сидят члены партии и вермахта, господа из политического и организационного руководства войсками, которые каждый день должны посещать подобные процессы, чтобы заранее изучить технику и коварные проделки противника. Они должны защищать народ от его врагов. Им продемонстрируют одну пьесу под называнием «Ваня и его подруга Анни». Началась эта пьеса на Вестфальской улице. Здесь царит тяжелая атмосфера: государственный театр власти. Пьеса называется «Ваня и его подруга», зовут их Лотар Киллмер и Анни Корн. Государственный театр власти, где все молчат, опускают голову, неподвижно таращатся перед собой и лишь один кричит. Это здесь называется слушанием дела.

И наконец-то я его замечаю: маленький и бледный, он сидит, осев, на расположенной сбоку скамье, а женщина рядом с ним – это, должно быть, Анни Корн. После двух лет в заключении их с трудом можно узнать: такими они стали маленькими, бледными и молчаливыми. Их головы усохли и поднимаются издалека, словно бледные белые мыши на зеленом фоне. Позади них впритык стоят сплошь полицейские в зеленой форме. Ваня и Анни скованы друг с другом и вместе прикованы к полицейским. Они заковали в кандалы мое детство, они сковали наручниками безрассудную грезу моей юности: смыкается, защелкивается что-то, что снаружи всегда остается разделенным. Там сидит мой дьяволенок, там сидит мой кусочек безумия и больше не движется. Они его поймали, а я стою на стороне свободных, победителей, один из них, ношу их мундир и их государственные эмблемы; я всегда был таким боязливым, смышленым и осторожным, а сейчас чувствую себя жалким.

Боже мой, мне всегда недоставало твоей силы и твоего безумия, Ваня. Ты сказал «нет», а я – «да». Какой безумный мир: «да» или «нет», теперь мы все запутались в этом клубке. Одни убивают – а других убивают, одни судят – а других судят. Какой запутанный ужасный мир: «да» или «нет», «нет» или «да». Теперь мы все висим в этом клубке. Мир поделен на два лагеря: теперь в этом мире есть только угнетатели и угнетенные. «Да» или «нет» – мы все в плену у этого клубка.

* * *

Как мне теперь дальше рассказывать эту историю? Откуда начать? Написанные жизнью истории тяжело рассказывать. Они такие прямолинейные. Возможно, мне следовало бы рассказать о моем возвращении из Праги: как я приехал обратно во Францию, не думая ни о чем, кроме этого имени. Это предположение не оставляло меня в покое. Я думал: имя, и о чем это вообще говорит, имя, прочитанное в газете в Праге двадцать лет спустя, в этом мире так много имен, просто имя вообще ничего не доказывает. А затем я опять подумал: возможно, ответом может быть «да», может так случиться, что ответ – действительно «да». Кто это знает в безумном мире? Это имя не оставляло меня в покое. Однажды я написал письмо в редакцию «Нойес Дойчланд» и спросил, не является ли этот ближневосточный корреспондент из Каира тем самым человеком. Ответом может быть и «да», если задуматься о превратностях жизни. И через четыре-пять недель действительно пришел ответ из Восточного Берлина, и редакция «Нойес Дойчланд» сообщила мне на серой деловой бумаге, что это он, что это действительно он, если мои характеристики соответствуют. Это проверят. И позже – после проверки – они написали, что, к сожалению, не могут сообщить мне его адрес в Каире, поскольку их корреспонденты все время много путешествуют, но я могу написать прямо в редакцию «Нойес Дойчланд» или даже, еще лучше, сам к ним приехать; в их офисе всегда приветствуются старые антифашисты.

Затем последовала долгая переписка, растянувшаяся на полгода. Между тем все подтвердилось, и даже Ваня написал в редакцию своей газеты подтверждение моего предположения. После долгой паузы мне написали незадолго до Рождества, что я должен приехать, поскольку он сейчас тоже приезжает. На самом деле между рождественским сочельником и Новым годом «Нойес Дойчланд» всегда организует большой корреспондентский съезд. Там народу демонстрируют народных корреспондентов, которые должны держать перед ним ответ в Дрездене, Веймаре и Ростоке. Это идея праздника социализма, подарок от «Нойес Дойчланд» народу и его корреспондентам – теперь это и мне принесет пользу.