Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Итак, я встретился с Ваней. Стоит Рождество 1964-го. Встреча была болезненной и волнующей – мне вообще не стоило ее затевать. Наши грезы нельзя вернуть. Мы встретились не в офисе «Нойес Дойчланд»; это показалось мне просто слишком строгим и деловым для рождественского дня. Я встретился с ним в журналистском кафе на вокзале Фридрихштрассе, куда при каждом удобном случае заходят все гости с Запада, считающие себя людьми одухотворенными. Это такой центр интеллигенции или даже творцов, как там говорят; я так толком и не освоил язык прогресса.

Я довольно долго просидел один за маленьким столиком, напоминавшим кафе «Кранцлер» или «Цунц» тридцатых годов. Столики тут тяжелые как стекло и прямые как палка, как все предметы удобства в Пруссии тридцатых годов; даже меню под стеклом, на высокой ножке и посеребренное внизу, предлагает старые блюда по ценам тридцатых годов. Все как полагается.

Я заказал чай с лимоном. Они сказали, что у них нет лимонов к чаю, причем таким тоном, будто бы я заказал нечто отвратительное. Позже к столику подошла женщина, пожилая дама с лицом северонемецкой бабушки, в жизни видавшей чаи и получше. Пожилая дама начала изящным и трудоемким манером пить кофе, и поскольку она явно тоже заказала что-то отвратительное, ее уведомили, что сливок нет, в Германской Демократической Республике хватает сгущенного молока. Следует признать, что это все банальности и человеку, за плечами которого Ваня, Гитлер и народный трибунал, не стоит больше тратить на них слова. Меня разозлил лишь тон, которым они все это говорили. В новой Германии они все время чувствуют себя спровоцированными, поэтому таким язвительным и принципиальным тоном высказывают резкие замечания, будто хотят вернуть все обратно, за исключением Карла Маркса, но мне этот тон все время напоминает недовольных женщин: монахинь в лечебнице или английских гувернанток. Тут тебя все время наставляют и высказывают тебе резкие замечания. Мне это не нравится.

Пожилая дама, по моему виду понявшая, что я тоже с Запада, через некоторое время начала разговор. Она изучающе смотрела на меня. Разумеется, разговор начался со сливок и перешел на сгущенное молоко, со сгущенного молока – на сахар, наглядные вещи, в которых пожилая женщина разбиралась лучше нашей братии. Она похвалила сахар, потому что он был с Кубы, но, конечно, у нас сахар лучше, у нас вообще все лучше.

При этом она смотрела на меня испытующе, недоверчиво и выжидающе, и она явно была разочарована, когда я сказал: нет, у нас не все лучше, с этим нельзя согласиться. А затем она начала долгое повествование, глубоко погрузившись в свои собственные воспоминания; она надолго погрязла в историях про деревню в Ростоке. Речь шла про хранение картофеля на зиму и что она снова вытащила свои три полцентнера из подвала, хотя ведь все было так строго поделено и так хорошо пролежало в темноте в подвале. И вообще, что она могла с ними сделать: за талоны на мясо получаешь селедку и двадцать пять граммов масла в день. Ну да, изменила она тон после паузы, словно сама себя успокаивая, здесь, в Берлине, уже просто рай какой-то, надо сказать.

И когда после паузы женщина снова начала разговор и вовсю разошлась по поводу того, что во второй день рождественских праздников встретила в журналистском кафе на Фридрихштрассе человека, который слушает все ее истории, словно шутливые саги из далекой страны, и лишь время от времени качает головой, – тут неожиданно вошел Ваня. Я тут же узнал его по коренастой фигуре и родинке на горле, и меня охватил ужас. Я внезапно испугался безумия этой встречи. На мгновение я думаю: нет, только не это, это неправильно, так не пойдет, так просто не пойдет, что мы ведем себя так, будто нас разделяет всего-то двадцать три года, ведь нас разделяют столетия. Как перекинуть мост через столетия?

Но теперь уже ничего не отменить, он тоже наверняка узнал меня, Ваня всегда был таким уверенным. Он идет прямиком ко мне. У женщины рядом со мной внезапно открывается от удивления рот, и она несколько испуганно и растерянно смотрит на нас. Я поднялся на ноги, и теперь мы оба стоим и трясем друг другу руки, словно старые товарищи, при этом смеемся и несколько беспомощно и неловко пытаемся обняться и по-братски поцеловаться, по опыту социалистических государственных приемов. Это надежные жесты новой встречи, язык знаков тела, который должен помочь преодолеть неловкое молчание.