Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Итак, я внезапно попал в жернова истории, едва ли понимая, как именно. За ночь я стал врагом государства и мало годился на эту роль. Я просто все время по вечерам сидел у Вани, разносил письма и теперь впутался в самую страшную историю в моей жизни. Я ее никогда не забуду. Постепенно я многое узнал об этом деле. Мое преступление называется государственной изменой, и оно распространилось по всей Германии, словно подпольная болезнь. Мое уголовное дело называлось «подготовкой к государственной измене против писателя Брогхаммера и других», и этими «другими» были сто и один человек, всех их арестовали за одну эту ночь. Я их не знал. Я знал только Ваню, бывшего маленьким придатком Анни Корн, которая, в свою очередь, тоже была еще чьим-то маленьким придатком, и этот кто-то тоже зависел от другого, и другой от следующего – классические правила политического заговора. В подполье приходится работать именно так. Теперь они все сидели здесь, и их допрашивали по одному.

Меня тоже часто допрашивали, по крайней мере, вначале. Меня не били и не совали в холодную воду, как других. Меня не запирали в темном карцере, мне не выкручивали руки, как другим. Во время допроса они сидели напротив меня, одетые с иголочки и внимательно слушая, звали их Мюллер, доктор Штейн, Краузе Второй, как немцев обычно и зовут, они курили сигареты, говорили «пожалуйста», «спасибо», «господин», «вы». И, должно быть, они скоро подметили, что поймали меня напрасно, что во мне нет ничего, что могло бы стать основой для формирования политических мировоззрений. В сейфе лежал толстый пакет документов на меня, что вызвало мое удивление и одновременно неожиданное облегчение. Почти год они контролировали мою почту, все полученные мною письма сперва перехватывали, открывали, делали фотокопии, затем снова запечатывали и отправляли мне. Я никогда ничего не замечал. Эти письма, которые сейчас на левой половине документа приводились в виде фотокопии, а на правой – перепечатанные на машинке, стали моим спасением. Какие же письма пишет мальчик из Эйхкампа, сын аполитичных родителей, сын представителей среднего класса, изучающий философию студент с тягой к Гёльдерлину и Ницше в девятнадцать лет, и какие письма он получает? Письма были экстравагантные и безумные, послания друзьям, нравоучения печали и гимны воодушевления, вести одиночества и праздники души – о, Беллармин, о, Гиперион, сбивчивые и небрежно набросанные. Это был типичный пубертатный лепет городского мальчишки в девятнадцать лет. Такое дело не играло роли в партере мировой истории, оно висело на самом верху, словно мишура души на помосте над сценой немецкого воодушевления, вся эта начитанность Шиллером и Фихте, преклонение перед Новалисом и Ваккенродером, заимствованиями у Рильке и Гессе – все это было неловко и типично для подростка. Политического в этом не было ничего.

Все это было очень по-немецки и душевно и создавало мне образ искателя и идеалиста, однажды оступившегося. Должно быть, я тогда был ужасной бестолочью, такой правильный немецкий мальчик, голова которого забита красотой, смертью и безумием, и где-то в них еще были остатки уважения к такому. Для них это не было чуждым, просто малость чересчур возвышенным. Они скоро записали меня в жертвы, мечтатели и идеалисты. Мол, я жертва контрреволюции, жертва Вани и его подружки Анни. Так однажды вечером сказал господин Краузе Второй после долгого допроса, при этом похлопав меня по плечу. Я ему никогда не противоречил, ни разу. Я думал: авось я так и на свободу скоро выйду. И думал: собственно говоря, это ведь так и есть. Дома мы всегда были аполитичны.

Через три месяца меня переселили в другой корпус, я оказался в совместной тюрьме; вероятно, это было задумано как послабление. Ситуация была совершенно новой. Из Эйхкампа я попал в общество сплошных политических заключенных. В Моабите не было ни одного эйхкамповца. Там сидели исключительно коммунисты, профсоюзные деятели и другие красные, устроившие бунт. Там сидели поляки и другие враги рейха, чехи и прочие противники протектората, евреи, те, кто породнился с евреями, работники евреев и другие государственные враги. Преступники, тайком слушавшие по радио Страсбург или Базель и болтавшие об этом; валютчики, взявшие с собой германскую марку за границу; экономические преступники, купившие четверть немецкого фунта колбасы без талона и этим подорвавшие немецкую военную экономику. Затем еще были те, кто призывал к бойкоту, критики и интеллектуалы, провинившиеся тем, что высказали отрицательные замечания в адрес «Закона против вероломных атак на государство и партию и в защиту партийной формы» от 1934 года; злостные шутники, подрывающие государственные устои, и многие другие, которые просто чем-то не угодили рейху. Весь мир в то время был полон врагов, полон недочеловеков, водяных крыс и кровососов, желавших навредить нашей бедной, гордой стране. Здесь, в Моабите, я с ними и познакомился.