Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

В десять часов запоздалое солнце освещает помещение, и стены начинают говорить. Все стены тюрем по всему миру рассказывают невыразимые истории; они скрижали безголосых. Там они нацарапали перевернутой ложкой свои надежды и страхи. Как в уборных, там предстают фантасмагории глубины, неприличные – в данное время. «Сдохни, Гитлер», – нацарапал кто-то на уровне пола, рядом нарисована голая женщина. «Да здравствует Москва!» – трижды написано вокруг знака серпа и молота аккурат под женщиной. Кто-то попытался это зачеркнуть и нацарапал сверху крест с надписью Ora pro nobis – «Молись за нас». И все заключенные ведут свой календарь. Всегда шесть маленьких черточек, тесно стоящих друг подле друга, словно сегменты, затем большая черточка – воскресенье, и неделя отделяется, через все проходит поперечная черта, и новый сегмент начинается с маленькой черточки. По ним можно посчитать, как долго каждый здесь пробыл… внезапно одна черточка обрывается, и неделя больше не заполняется.

В час дня всегда приносят обед. Почему обед в тюрьме всегда на вкус отдает тюрьмой? Как они этого добиваются?

– Туда добавляют салициловую кислоту, – сказали они, – она подавляет половой инстинкт, – сказали они и рассмеялись.

Но, вероятно, туда добавляют еще пот, страх и бедность – вкус прусского административного учреждения. В большинстве случаев это горох, здоровое немецкое блюдо, которое они отвратительным образом испоганили: горох в картофельной воде, горох в капустной воде или просто горох. По воскресеньям еще прилагается кусочек мяса, которое юные мясники молниеносно зашвыривают тебе в миску своими онанистскими кулаками, и как раз поэтому у мяса тоже становится вкус тюрьмы и вины.

– Они тут все портят салициловой кислотой, – сказали они и рассмеялись. – Ты должен к этому привыкнуть.

Даже мясо здесь пахнет виной.

В три часа дня по учреждению проходит новая волна оживления. Снова начинаются заморочки с ключами. Снова выкрикивают имена, людей уводят, комплектуются рабочие группы. Ключи бряцают по всему учреждению. Выбрали твоего соседа – как повезло-то, они его как раз вывели, и когда они втроем проходят мимо тебя, то с ним проносится запах необъяснимой свободы. Почему уводят его? Не меня? В тюрьме так много загадок. Их невозможно разгадать.

Пять часов вечера: сейчас в Моабите кипит бурная деятельность. Сейчас врагов государства будут допрашивать, задавать им вопросы, выслушивать их ответы и устраивать им очную ставку с другими врагами государства: повторите это еще раз, признайтесь же, мы уже давно об этом знаем. Сейчас будут составлять списки и заполнять протоколы. Я уже с двадцать девятого принадлежу к обществу пацифистов, да, меня тогда подстрекали, я был членом коммунистической партии, на моем предприятии работали евреи, я всегда был за Эберта, но храню верность новому государству. Мой сын – член гитлерюгенда, я был против. Но я ни о чем не знаю. Такие фразы разносятся сейчас по учреждению, они становятся гласными и умолкают, их записывают и высмеивают: и в такую брехню мы должны поверить, человече? Этот человек не герой, для него геройство уже осталось позади. Он хочет жить. Этот человек – пучок надежды и страха. Он лжет, естественно, он лжет. «О, человек – бог, когда мечтает, нищий, когда размышляет, а когда воодушевление проходит, стоит он, словно непослушный сын, изгнанный отцом с небес, и смотрит на ничтожные пфенниги, которые ему из жалости дали в дорогу».

Быстро наступает вечер, стремительно переходящий в ночь. Почему в тюрьмах всегда хорошо спится? Ночь темная и непроницаемая – она не дается в плен полицейским. Она беззвучно проникает снаружи сквозь все стены. Она приходит, словно мать, словно женщина, и расстилается по всему миру: несколько непристойная и ведущая в небытие. Она нас затягивает, засасывает, мы идем к ней, падаем, тонем. Ночь – великое забвение. Все время слышно бряцание ключей, лязг железа и тяжелые шаги, порой крик в соседнем корпусе, но эти звуки становятся все реже, отдаляются, затихают, исчезают, уходят, сами превращаются в нереальные сновидения. Уже в девять вечера Моабит – просто кошмарный сон, оставшийся позади. Я снова свободен, я на воле, я грежу. Ночь нельзя заковать в цепи.

Сон – свобода всех заключенных. Почти единственное, что нам позволяют. Мы можем забыться. Мне приснятся удивительные миры, лазурный луг в горах Гарца, где я снова буду читать «Гипериона»: «Словно рабочий в освежающий сон, часто мое тревожное существо погружается в потоки невинного прошлого. Покой детства! Небесный покой! Как часто я замираю перед тобой в любовном созерцании и хочу думать о тебе».