Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Сейчас мало чего происходит. Однажды мы в Шербуре получаем газету для пленных, и в этой газете написано большими буквами: «Гитлер мертв». Мол, он погиб в бою под Берлином, управление рейхом взял на себя Дениц. Действительно, приводился новый список министров, возглавлял который гросс-адмирал Дениц. Некоторые сейчас пробуждаются от своей летаргии, многие не верят в написанное в газете, большинству все это было абсолютно без разницы, но для меня снова настает час изумления. Я лежу в большой палатке, которую нам к тому времени выдали. Стоит красивое, солнечное майское утро, уже с раннего утра очень тепло, другие сейчас снаружи: сидят на камнях, ждут еду, скручивают себе из какой-либо соломы что-нибудь, что можно курить, размышляют вслух. А я держу в руках этот листок и не могу понять, как вообще такое возможно: печатный лист на немецком языке, целая газета, в создании которой не принимал участия ни один нацист. Настоящая немецкая газета без ненависти, клятв в верности и торжественного обещания окончательной победы германского оружия. Просто чудо какое-то: немецкий язык может обойтись и без Гитлера, может обратиться против него, такое можно сделать: сплошь немецкие буквы, немецкие предложения, и все против Гитлера.

Когда я впервые в жизни начал читать газеты, он уже был у власти, я знал лишь идеологическую, воинственную, радующуюся победам прессу: «Фёлькишер беобахтер», «Местный вестник», «Дер Ангриф» и «Дойче альгемайне цайтунг». Мне всегда казалось делом решенным, что он покорил и немецкий язык, оккупировал его, и мои родители мне говорили:

– То, о чем пишут в газетах, – это ложь, но об этом говорить нельзя. Вне дома ты всегда должен притворяться, будто всему веришь.

Немецкий язык и ложь стали для меня идентичны. Говорить правду можно только дома. Написанное в газете – это всегда ложь, но об этом говорить нельзя. А сейчас я держу в руках газету, написанную по-немецки, и в ней нет ни слова лжи. Как такое возможно? Как могут совмещаться язык и правда? Как такое может быть, что можно верить печатному слову? Это первая свободная немецкая газета в моей жизни.

Лишь позже я осознаю, о чем сообщалось. Случилось это на следующую ночь. Мы лежим в большой палатке, тесно прижавшись друг к другу, на голой французской земле. Никто не может повернуться, не задев других; эдакая сложная разновидность коллективного сна. Я просыпаюсь от неясных сновидений и внезапно в темноте еще раз вижу эту строчку, исполински стоящую передо мной, и думаю: неужели ты сумел это сделать? Неужели ты действительно дожил до такого?! Он и правда мертв, и ни один парашютист-десантник, ни один кавалер Рыцарского креста не сможет вновь пробудить его к жизни. Гитлер мертв – слышишь? С его властью покончено, он отошел в мир иной, как все живые существа, и ему тоже суждено было умереть, и Гитлер тоже смертен. Как так получается, что даже власть имущие должны умереть? Разве они не покорили смерть? Ты бы никогда и не подумал, что такое возможно – скажи честно. Ты никогда не надеялся, что он умрет, ты всегда верил, что он могущественней, величественней, сильней. Он или ты – решать всегда было ему. Ты уже с 1941-го знал, что он не победит, это было очевидно, когда он объявил войну России и Америке, он не мог победить. Но у тебя всегда была смутная уверенность, что ему удастся отсрочить свое поражение надолго, возможно, бесконечно долго. Европа ведь в то время была крепостью, члены коалиции медлили и не одержали ни одной победы. Он всех нас держал под железной пятой. Мы все были его рабочими, его солдатами, его рабами и слугами.

Я стою в Париже на часах, перед воротами госпиталя Ларибуазьер, откуда можно увидеть белую башенку базилики Сакре-Кёр. Рождество 1941-го, холодно и ветрено, по бульвару несутся снежинки, и я думаю: вот так будет все время – зимой и летом. Он тебя покорил, он нас всех покорил, вся Европа пала к его ногам. Мы лежим в бункерах и окопах ради него, мы копаем и стреляем ради Гитлера; вся Европа – единый каземат, который он будет удерживать десятилетиями. Тебе исполнится тридцать, сорок – он уже украл твою юность, он украдет всю твою жизнь; однажды он падет, но ты падешь раньше. У тебя больше не осталось сил. Весь континент – полевой лагерь немецкой тридцатилетней войны. Такое ведь уже было. Такое ведь уже как-то случалось. Ты, возможно, продержишься еще два-три года – не больше. Ты сам отнимешь свою жизнь, лучше сам застрелишься, ты просто родился не в то время.

Есть ведь такое дело. Ты родился при Адольфе Гитлере. Ты этого больше не выдержишь. Никакого мира, никакого столетия для тебя. Сдавайся, позволь себе погаснуть, как свеча. Возможно, тебя вновь произведут на свет другие родители в другое время. Это не твое время. Это время Гитлера. А теперь внезапно он мертв, крепость разрушена, укрепленный замок покорен, круг разорван, демон повержен. Гитлер мертв, а я продолжаю жить. Мне казалось, словно в эту ночь я родился заново. Уж теперь-то точно должна была начаться жизнь.