Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Они прекращают артиллерийский обстрел, быстро собирают боевую группу, та отправляется на тот берег, и еще не пробило десяти или половины одиннадцатого, как они уже возвращаются – огромная толпа, словно неожиданный улов рыбы. Они приводят с собой всю нашу группу, просто взяли их в плен. Как я могу забыть это мгновение? Уве и Хайнц, Фриц и Петер, вы, мальчишки из Бранденбурга и Берлина, Мюнхена и Гамбурга, – вы все сейчас идете сюда в качестве пленных. И ты стоишь тут, опираешься на армейский автомобиль, куришь сигарету, которую они тебе дали: «Лаки Страйк», твои тридцать сребреников, естественно, ты их предал, но при этом и не предавал. Ты их вытащил из этой кровавой «Крепости Европа», спас их из кровавого супа, который сейчас темный человек из Берлина позволяет варить из всех нас. Немцы сейчас недостойны его трагизма. Они молча проходят мимо меня, сбитый с пути народ, они идут, как любые пленные до них: устало, изнуренно и безмолвно. Они совсем не замечают, что ты причина их прихода сюда. Они думают, ты пришел сюда всего за несколько минут до них. Кто вообще разберет во время подобного апокалипсиса, кто тут первый, а кто последний? Они не заметили и твоего побега. Они никогда не узнают, что сегодня один из их старших ефрейторов здесь, на канале Дортмунд-Эмс шириной едва ли один километр, положил конец Второй мировой войне. Ничтожно мало, всего-то один километр; тем не менее это останется моей тайной.

Потом во второй половине дня нас комплектуют в роты пленных. Пришел сержант и сказал:

– Вот этот должен выйти!

И так меня еще раз отводят к мистеру Левисону и лейтенанту. Отряд уже пришел в движение, снимают лагерь, собираются через Рурский бассейн продвинуться дальше в Германию. От Унны до Гитлера остается еще почти четыре недели. И лейтенант говорит:

– Мы благодарим вас. Вы поступили правильно. Но мы вам теперь помочь ничем не можем. Вас сейчас возьмут в плен, вы будете таким же пленным, как любой другой. Это понятно?

И поколебавшись какое-то время, он говорит:

– Давайте вашу солдатскую книжку. По крайней мере, я хоть напишу вам в ней что-нибудь. Возможно, это сможет вам помочь.

И он берет мою солдатскую книжку, открывает первую страницу и под моим номером пишет карандашом маленькими латинскими буквами четыре слова, которые меня, когда я их читаю, несколько смущают и озадачивают. Боже мой, это ведь бессмыслица какая-то, думаю я. Но позже думаю: тем не менее немецкий офицер никогда бы этого не написал. И я еще не успеваю покинуть командный пункт, как ко мне подходит негр и говорит:

– Гони сюда часы и деньги, ну же, давай уже, черт возьми.

На солдатском жаргоне это называется шмон, и я даю ему часы и деньги и вдруг понимаю, что стал настоящим военнопленным, как и миллионы других немцев.

Начинается великолепная, непостижимая свобода плена. Начинается время страданий, полное надежд. Я теперь живу только среди масс, среди усталых, апатичных, голодных толп, которых бросали из лагеря в лагерь, из клетки в клетку, но все же среди этих огромных серых сухопутных войск пленников я впервые чувствую, что воспрянул духом. Интересное ощущение: сейчас придет твое время. Сейчас ты пробудишься, сейчас ты придешь в себя. С победой Гитлера ведь этого бы никогда не произошло. Сейчас мы на самом дне, но это дно таит в себе надежду, будущее, шансы. Тебе сейчас плохо, но ты знаешь, что дальше будет только лучше. Все станет лучше. Впервые я чувствую, что, собственно говоря, такое будущее: надежда, что завтра будет лучше, чем сегодня. Будущее – при Гитлере его бы никогда не было.

Нас переправили во Францию, расположили в Шербуре, до нас бесчисленные миллионы попали в руки членов антигитлеровской коалиции, и эта неожиданная бурная самоликвидация великого и покорного народа оказалась им не по плечу. Царят голод, нужда и дожди. Мы стоим на лугу, словно скотина, вплотную друг к другу, у меня даже пальто больше не осталось, мы стоим сутками, вряд ли найдется что-то ужаснее, чем простоять всю ночь на мокром лугу, а затем еще одну ночь; мы ходим туда-сюда, укутываясь в куртки и одеяла. Люди теперь выбрасывают свои ордена и погоны. Земля кишит галунами унтер-офицеров и железными крестами, мы ступаем прямо по ним, а среди них лежат старые купюры в пятьдесят марок. Говорят, все деньги сейчас тоже обесценились, и когда нам порой перепадает сигарета, мы развлекаемся тем, что зажигаем ее скрученной купюрой в десять марок; нам это кажется дешевым и высокомерным способом получать удовольствие.