Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

И я думаю: итак, ты пережил Гитлера. Однажды тебя выпустят из Шербура. Ты начнешь жить, ты будешь учиться, работать, у тебя будет профессия, ты будешь стареть и медленно забывать свою юность при Гитлере. Но только не это, этот единственный час в Шербуре, где восторжествовала справедливость. Ты своими собственными глазами это видел. Расскажи об этом другим, нам ведь давно это обещали: мечта народов, справедливость. Тысяча девятьсот сорок пятый год от Рождества Христова: в этот год мировая история была сравнима со Страшным судом.

Судный день

Сон, увиденный этой ночью: я стою во дворе казармы; я все еще служу в армии. Но теперь она называется бундесвер, вооруженные силы ФРГ. Все в новой приятной форме, яркой и привлекательной на вид, только я в своем поношенном наряде военно-воздушных сил из военного похода на Россию: изношенная сине-серая форма, мятая, тусклая, на мундире пятна; мой шеврон ефрейтора покоробился и обтрепался. Я хочу взять новое обмундирование на вещевом складе, но мне не выдают новую форму. Я разозлил каптенармуса, обратившись к нему как «господин фельдфебель». Осел, ревет он в ответ, вы разве не видите, что я штабс-фельдфебель? О да, я, должно быть, неправильно посчитал количество его звездочек.

Я снова вспоминаю этот сон, когда еду по улице Берлинер-штрассе. Вполне естественно, что тебе сегодня ночью снилась армия. Война снова здесь. Берлинер-штрассе в центральной части Франкфурта расположена параллельно целевому направлению. Только после войны, когда старый город был разрушен, ее построили как обходной путь для городского транспорта и, как нередко случается с нашим сегодняшним городским планированием, лишь наполовину добились успеха. Уже у церкви Святого Павла сплошь пробки.

Я сижу в своем автомобиле. Сегодня четверг, 27 февраля, один из тех красивых солнечных предвесенних дней, в которые следовало бы ехать в Таунус, Шпессарт, Оденвальд. Соблазнительный день, ясное голубое небо и серебристый свет: к обеду станет тепло. Я широко распахнул сдвигаемую панель крыши и тщетно пытаюсь во время езды зажечь сигару. Я думаю про этот сон: что он означает? Это ведь неправда. Я ведь больше не ефрейтор в старой форме. Гитлер мертв. Моя юность прошла. Сон ведь неправильный. Все люди в этой стране носят новые вещи, шестьдесят миллионов немцев носят новую одежду, и один из них я. В этом городе, кажется, все новое: банки и магазины, витрины и автомобили сияют холодным красивым блеском продуктов промышленности. Началась новая эпоха: эпоха технической цивилизации. Германия – развивающаяся страна мировой цивилизации, а Франкфурт – ее коммерческий центр: трезвый и жесткий, красивый и брутальный, смесь старых саксонских домов и маленького Чикаго.

Я еду на Освенцимский процесс. О нем читали в газетах: отчеты, репортажи, комментарии, поначалу привлекавшие мало внимания, вскоре вызывавшие равнодушие. Затем на смену приходят неудовольствие и скука: да что это такое? Все это такое запутанное и скучное: пять лет предварительного следствия, как говорят, и обвинительный акт по семи тысячам пунктов – кто будет обозревать, понимать, отслеживать такое? Это дело для профессионалов, современная пьеса, премьера которой состоялась на десять лет позже: уже в день своего первого представления она устарела. Роман с продолжением, длящийся уже несколько месяцев, роман ужасов, навевающий скуку: концлагерные зверства – кто будет это слушать, кому это еще интересно? Мы ведь уже все знаем. Обязательный отчет крупных газет, обязательное чтиво, которое никто не будет читать, неподходящий материал для бульварных газет, представители «Бильд» там даже не присутствовали, неподходящая тема для вечеринок. Недавно я мимоходом сказал:

– Я поеду на Освенцимский процесс.

В ответ среди гостей на званом вечере на одно мгновение установилось смущенное, озадаченное молчание.

– Да, да, ужасно, – сказал кто-то в толпе.

– Мне жаль вас, – добавила одна дама.

А хозяйка дома налила еще виски и попыталась уклониться от этой темы. Я молчал; здесь не было ни одного нациста. Просто я на званом вечере употребил неуместное слово: в нашей стране после окончания рабочего дня неохотно говорят про Освенцим; это запретное слово.