Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Я сижу в средних размеров приветливом гражданском зале, в котором открыто заседает следственный орган. Помещение где-то сто двадцать метров длиной и сорок метров шириной, стены до потолка обиты деревянными панелями, светло-коричневая дешевая древесина, зеленые занавески закрывают находящийся справа помост, рядом стоит большая рельефная фотография, демонстрирующая лагерь Освенцим. Восемь ламп, напоминающих тяжеловесные новые тенденции 1930-го, освещают высокое помещение. На господствующей поперечной стене в передней части зала висят голубые, красные и белые гербы страны и города.

Зал обставлен добротной мебелью для заседаний совета, громоздкими скамейками и легкими современными стульями, и даже лица судей, сидящих под гербами вдоль поперечной стены в передней части зала, светятся добротным гражданским духом, почтительным покоем и отцовской заботой, серьезностью и рассудительной деловитостью, подобающими уважаемым членам городского совета. Председатель – маленький коренастый круглоголовый господин, вероятно, ему чуть меньше шестидесяти. Перед ним огромные горы документов, которые он периодически листает. По громкоговорителю раздается голос. Я ищу в зале обвиняемых, но не могу их найти. Я ищу скамью свидетелей, но не вижу ее. У меня хорошее место, мне видно весь зал, но в то же время все кажется таким странным, таким непонятным и запутанным. В этом зале сидят сто двадцать или сто тридцать немцев. Граждане нашей страны, жители ФРГ 1964 года, и я не могу понять, кто здесь обвинители, а кто обвиняемые. Их невозможно различить.

Из громкоговорителя по залу разносится мрачный и неразборчивый голос; должно быть, это голос свидетеля, и, поскольку я никак не могу понять, кто здесь кто, я решаю, по крайней мере, послушать. Голос произносит:

– Биркенау делился на три отсека: Б1, Б2 и Б3.

И после паузы:

– Был еще загадочный отсек Б2б: загадка в этом аду, отсек в Освенциме, где женщины, мужчины и дети жили вместе, и их не стригли. Дети получали молоко, и у них был детский сад.

После очередной паузы голос добавляет:

– Но и для них настал горький конец. Спустя шесть месяцев после прибытия этих обитателей Б2б численностью более трех тысяч внезапно умертвили газом.

Опять пауза, и голос продолжает:

– Сейчас я опишу свое собственное прибытие в Освенцим. Сперва меня направили в стационарный лагерь в Освенциме-1. Еще до того как мы прибыли в лагерь, к нам подходили эсэсовцы и спрашивали: у тебя есть деньги, часы? Гони сюда. В лагере тебе нельзя ничего иметь. Я потом помогу тебе там. Над воротами, через которые мы промаршировали, было написано: «Труд освобождает». Слева раздавалась музыка вальса, упражнялся небольшой оркестр. Мы даже не подозревали о том, в какой ад мы угодили. Все выглядело таким приветливым и спокойным.

Голос снова делает паузу. Сейчас в большом зале царит полная тишина. Одна женщина впереди, заседательница, начала плакать. Голос рассказывает, как их отвели в душевую, как они стояли там голые, тесно прижавшись друг к другу, и не знали, подадут ли сейчас воду или газ.

– Мы ждали и ждали, но ничего не происходило. Единственное, что мы могли делать, – это лизать капающую воду. Ночью нас выпустили на свежий воздух: стояла прохладная майская ночь, тихо накрапывал дождик, а мы стояли и ждали, простояли всю ночь. Затем на следующее утро нас побрили, но это едва ли можно назвать бритьем, нам выдрали волосы. А затем сказали: сейчас вы получите гардеробный номер, который вы должны запомнить, он важен для вашего освобождения. Но это был всего лишь номер, который вытатуировали на коже. Тут нам стало понятно, что мы были для них не людьми, а всего лишь номерами.

Голос из громкоговорителя молчит. Его речь становится более медленной, он все чаще запинается. Во время пауз в зале царит тишина: паузы воспоминания для голоса, паузы смущения для слушателей. Все смотрят в пустоту; каждый растерянно таращится перед собой. Несколько женщин вытирают лица носовыми платками, когда голос продолжает:

– Я уже видел дымовые трубы, я стоял перед дверями газовой камеры, как мою группу внезапно увели обратно, прочь от крематория. Все казалось загадочным. Лишь позже мы узнали: тела убитой газом ночью партии из Франции, которые еще не убрали, препятствовали убийству новых жертв. А потом позже случилось еще одно чудо. Пришел эсэсовец и спросил: ты врач? Ты хороший врач? Я ответил: я не знаю. Он забрал меня, и так я спасся. После этого я стал лагерным врачом в карантинном лагере и лишь тогда узнал подлинное предназначение Освенцима.

Голос рассказывает дальше, как он медленно разобрался в строении лагеря, приспособился, научился жить рядом с механизмом смерти. Прожил в Освенциме пять лет, да, пережил Освенцим, то есть не только пять лет страдал, но также привык, смирился, приспособился, испытывал равнодушие, холод, своеобразную злость по отношению к несчастью потерянных.