Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Ночь Пасхи на канале Дортмунд-Эмс. Вода бурлит, и порой пузырьки с бульканьем поднимаются из сапог. Христос воскрес, воистину воскрес. Они расстреляли Германа, сейчас всех расстреляют, я больше не хочу, я больше не могу, я когда-то был солдатом, я когда-то был студентом, я когда-то был сыном из Берлина, на которого родители возлагали надежды. В Берлине сейчас свирепствует темный человек, позволяющий все сжечь. В конце он сожжет сам себя. Мы попали в жернова истории, мы, дети представителей среднего класса из Гамбурга и Вроцлава, немецкие сыновья, каждый из нас сейчас будет перемолот в муку, словно тысяча зерен, нас растолкут и замесят в пирог истории. Сейчас другие народы месят пирог: американцы и русские, англичане и французы, а немцев растолкут. Слава богу, с немцами в истории покончено. Я покинул свой народ. Я свободен.

И затем вдруг – прошло, должно быть, уже больше часа – мы действительно оказываемся на другом берегу. Мы стояли на вражеской территории. Мне двадцать пять лет, с меня капает вода, я дрожу от холода и страха и впервые оказываюсь на немецкой земле не под властью Гитлера. Немецкая земля не под властью Гитлера? Посмотри же на него, это темное, выцветшее за зиму пастбище под твоими ногами. Посмотри на это, на эти несколько квадратных метров вестфальской земли, вражескую территорию. Вот оно, она больше ему не принадлежит, эта земля, на которой ты стоишь, на которой больше нет СС и военных судей. Немецкая земля не под властью Гитлера, свободная Германия в ночной тьме, как вообще такое может быть? Вся твоя юность обратилась вспять; его можно вырвать из Германии – такое бывает. Пади ниц, поцелуй землю, скажи: он воскрес. Юрген, отвечай: воистину воскрес.

Мы не падаем ниц, не целуем землю, но я знаю, что говорю Юргену:

– Давай, выброси это!

И мы берем наши карабины и наши стальные шлемы, наши штыки и противогазы и бросаем их на землю, свободную от Гитлера. Мне было четырнадцать, когда Гитлер пришел к власти, я знал лишь этот рейх, его рейх, наш рейх, я знал лишь ненависть и войну и что мы должны пожертвовать всем до последнего. Я всегда слышал лишь то, что за границей правили евреи, большевики, плутократы, сплошь враги, сплошь дикари, сплошь недочеловеки, которые хотели растоптать, уничтожить нашу бедную гордую страну. Я никогда не видел ни американца, ни русского. Собственно говоря, я понятия не имею, к кому перебегаю и что меня тут ждет. Я знаю только одно: здесь впервые Германия не под властью Гитлера, здесь больше не его земля. Его власть свергнута. Эта земля хорошая.

Итак, никакого пасхального приветствия, никакой пасхальной благодарности, но все-таки что-то вроде детского танца от радости: дружище Юрген, мы это сделали! Мы свободны, мы больше не солдаты, война окончена! Знаешь, как это называется: война окончена? Война как черное ядовитое облако, наползающее на народы, парализующее и ослепляющее их, от него невозможно спастись. Но сейчас мы спаслись, мы вырвались из этого круга смерти, перехитрили народную судьбу. Мы не могли помешать этой войне, определенно нет, но мы все же смогли ее закончить. Мы одни. Это наша заслуга, наш поступок. Этой ночью, в ночь Пасхи 1945-го, закончилась война между Германией и миром, и сделали это мы оба.

Мы как два генерала, идущие сейчас на подписание договора о капитуляции. Наши генералы ведь этого не делают, они все еще продолжают сражаться за Гитлера. Поэтому мы должны это сделать, Юрген, ты и я. Два старших ефрейтора приходят к противнику и говорят: Вторая мировая война окончена. Мы капитулируем от имени Германии. Ведь наши власть имущие этого не делают.

Мы в пути уже полчаса, мы просто бежим через поле, бежим как два настоящих гражданских, думаем, уж сейчас-то наконец должно что-нибудь произойти, но ничего не происходит. Позади нас на востоке начинает светать. Американцы явно не думают жертвовать своими солдатами в ближнем бою. Они стоят на большом расстоянии позади своих тяжелых орудий, а между этим, вероятно, пара постов и гранатометов – не более того.

Стоит влажное, туманное мартовское утро, где-то около пяти, уже не ночь, но еще и не день, час, когда караульные обычно чувствуют себя совсем разбитыми, не сон и не бодрствование, а два в одном. Боже мой, как часто ты в пять утра стоял в России на часах и, ощущая отвратительный привкус во рту, смотрел на рассвет, на пробуждение дня и думал: как долго будет продолжаться все это дело с Гитлером? Нигде в мире нет рассветов красивее, шире, фантастичнее, чем над русскими равнинами. Это игра красок, от красно-фиолетового до светло-желтого, настоящий бой света и тьмы, как в пустыне. Да, в пустыне солнце, вероятно, такое же большое, как над Россией. Оно уже давно здесь. Немцев давно выбили из России, их вытеснили из пустыни, теперь немцы стоят здесь на часах, а тут, в Германии, все маленькое и узкое, темное и влажное: солнце здесь всходит и заходит без какого-либо величия.

Внезапно я слышу грохот и топот.

– Стой на месте, Юрген, – говорю я, – не двигайся. Разве ты не слышишь? Это ведь не шелест кустарника.