Разум

Где-то у Гегеля я вычитал такую мысль: молодой человек, занятый до сей поры лишь общими вещами и творящий только для себя, постепенно превращается в мужчину, а посему должен, вступая в практическую жизнь, быть полезным и для других и заниматься даже мелочами. И хотя это совершенно естественно — ведь коль необходимо действовать, быть активным, то тогда определенно приходится перейти и к  к о н к р е т н о с т я м, однако вопреки всему действие этих конкретностей на человека поначалу может быть очень болезненным, а невозможность осуществить свои идеалы может привести к ипохондрии. Мало кому удалось избежать этой ипохондрии — пусть даже самой незначительной. Чем позднее она постигает человека, тем тяжелее ее проявления. У слабых натур она продолжается всю жизнь. В таком чрезмерно чувствительном состоянии человек не в силах избавиться от собственной субъективности, не может преодолеть свое отвращение к реальности и именно поэтому не способен освободиться от относительной неспособности, которая может легко перейти в неспособность реальную…

В моем отделе, как, впрочем, вообще при создании фильмов о молодых людях, предпочтение отдается какому-то лживому постоянному восторгу. Молодой, правильно воспитанный инженер приходит куда-нибудь на фабрику, где встречается с закостенелыми завами, с беспорядками, и своим вдохновением, способностью очаровывать — актер в этой роли должен быть щеголем — справляется со всеми трудностями. Подобного сюжета хотела бы от меня и моя группа.

Вместо того чтобы учить молодежь преодолевать упоминаемое выше отвращение к мелочам, которые на первый взгляд убивают человека, воспевается сомнительное словесное геройство. Собственно, такой герой действует не по своему внутреннему побуждению, а стало быть, не может служить примером. Такой герой рождается лишь в тупых головах наших сценаристов, что не умеют иным способом ответить на справедливые требования общества, нуждающегося в новых темах и произведениях о новом человеке. Однако этот новый человек не может быть раз и навсегда данным.) Ну и длиннущая получилась скобка!

Конечно, эти мысли были неким оправданием моего сценария о «Дон Жуане из Жабокрек». Я же не могу рассчитывать на понимание редакционной группы или предположить, что их заинтересует человек в развитии, такой, что делает пусть маленький, но важный в жизни шаг. И все-таки я не отступаю — все еще рассчитываю на перемены в нашей группе, на то, что кто-то из коллег меня поймет и мы еще напишем нечто путное.

Эту неприязнь к незначительным конкретностям я наблюдаю и у дочери. Что ж, понятно, ей как раз пятнадцать. Мне хотелось познакомить ее с теорией гамм, надеясь, что ей будет это любопытно. Она пришла к нам в воскресенье в новом платье. Я воспользовался ее приходом и решил потолковать с нею о музыке. Показал ей на гитаре, как неравномерно поднимается гамма: между четвертым и третьим тоном, между восьмым и седьмым находятся полутона. Жена все время вмешивалась, перебивала нас, и, естественно, от урока пришлось отказаться, а дочь попросить не ходить к нам, поскольку в ее присутствии мы постоянно ругаемся. Я считал полезным, чтобы она понемногу постигла и то, что даже при развлечении, каким для нее является игра на гитаре, необходимо смиряться и с определенными «неприятными» конкретностями. Кстати, теории не так уж и много. Установив, что дочь вообще не имеет никакого понятия о гаммах, я приступил к своим довольно пространным объяснениям. Это напомнило мне муки, какие в свое время терпел Шанё Годжа, брат покойного Яно, со своим сыном, когда пытался объяснить ему опыт Торричелли. Шанё рассказывал мне об этом эпизоде битых два часа; он так и не понял до конца, сын ли его так туп или школа никуда не годится. Еще и на поминках Яно он продолжал толковать о своих мученьях с сыновьями, а я утешал его, обвиняя во всем школу. (О поминках я потому не говорил, что не хотел отягощать читателя похоронными и посмертными событиями — ведь он и так достаточно наслушался о них в связи со смертью моего отца. Но поминки все же были, и мы хорошо выпили и поплакались друг другу, что дети нас не очень-то радуют. Старый Годжа тогда заметил, что он до конца жизни не перестанет удивляться, как это жена могла убить своего мужа. Эта мысль и злость на беспомощность Яно отвлекали старика от истинного горя и отчаяния.)

Дочка, однако, мои объяснения пропускала мимо ушей. Ей одновременно приходилось выслушивать и свою мать, мою жену. У жены необыкновенная привычка при гостях болтать всякий вздор, и гости никогда не бывают точно уверены, куда она метит. Она предлагает совместные прогулки, какие-то общие развлечения, подробно рассказывает свои сны, и все это гости вынуждены выслушивать.