Развитие личности

Для иллюстрации этапа ПЗМ уровня ВЗМ развития личности в той или иной мере подходят, как уже было сказано, вся книга Екклесиаста, большая часть «Нарцисса и Гольдмунда» Германа Гессе и основная часть «Внутреннего опыта» Жоржа Батая, а именно вторая его часть – «Казнь». К Ветхому Завету читатель сможет обратиться самостоятельно, а потому нет необходимости его цитировать; что касается упомянутого романа Г. Гессе, то там слишком много наслоений и следов «внешних влияний», что потребовало бы от нас долгих пояснений (однако, не в пример другим текстам, он чрезвычайно интересен той динамикой отношений двух Других, которая и создает напряжение этапа ПЗМ уровня ВЗМ развития личности); остается лишь «Казнь» «Внутреннего опыта» Ж. Батая. Эта, что символично, вторая часть книги, по сути является единственной (остальные же выполняют роль неких сателлитов – увертюр и послесловий) и представляет собой попытку выразить а priori невыразимый «внутренний опыт». Сам Ж. Батай сталкивается с определенной трудностью, видимо не вполне им осознанной, поскольку опыт может рассматриваться как то, что стало (было и стало) опытом (так его работу расценивает Ж.П. Сартр[264]), и то что есть опыт (так, по всей видимости, задумывалось самим Ж. Батаем). Так что нам придется говорить о том, что есть. Это парадокс, поскольку все, что может быть высказано, уже не есть, а было, но что поделать? – такова специфика нашей темы.

Глава начинается с описания состояния растерянности, опустошенности, столь «симптоматичного» для этапа ПЗМ уровня ВЗМ: «Есть такие часы, – пишет Ж. Батай, – когда нить Ариадны рвется: когда я не что иное, как пустое раздражение, когда я не знаю больше, кто я, когда голод, холод, жажда снедают меня. В эти моменты бессмысленно прибегать к воле. Важнее – испытывать отвращение ко всякой жизнеспособности, отвращение ко всему, что я когда-то мог сказать, написать, ко всему, что могло бы привязывать меня к жизни: тогда верность себе кажется просто пошлостью. Противоречивые поползновения, что движут мной, не находят выхода и потому меня удовлетворяют. Меня гложет сомнение: в себе я не вижу ничего, кроме провалов, бессилия, тщетного брожения. Мне кажется, что я гнию, к чему бы я ни прикоснулся – все гниет».[265]

«Вечные вопросы» предстают здесь совершенно в новом своем качестве: они осознаются как безответные. «Требуется необыкновенное мужество, чтобы не пасть духом и продолжать – во имя чего? Однако, оставаясь в своем мраке, я продолжаю: человек продолжает во мне, проходит и через это. Когда я изрекаю в себе: ЧТО ЕСТЬ? Когда остаюсь без ответа, тогда, думаю, этот человек должен наконец убить во мне меня, должен до такой степени стать самим собой, что моя глупость перестанет делать меня смешным. […] Долго так продолжаться не может, возможное в человеке никак не ограничить этим постоянным отвращением к себе, этим заученным отрицанием умирающего. Нам не дано без конца быть такими, как есть: словами, что уничтожают друг друга, и в то же время непоколебимыми дубинами, что выдают себя за устои мира. […] Быть всего лишь человеком, не иметь никакой возможности – вот что душит, вот что переполняет тяжким неведением, вот что нестерпимее всего».[266]

Кажется, что здесь Ж. Батай вторит Ф. Ницше, его знаменитой фразе: «Человек есть нечто, что должно быть побеждено». Однако это не так. Когда Ф. Ницше требует от человека умереть, он тем самым зовет его к новой ценности, к новому миру – к сверхчеловеку. Это смерть, которая сама есть гарантия возрождения, это смерть осмысленная, преднамеренная, высчитанная, за ней – новая жизнь. У Ж. Батая все иначе, тут нет и намека на гарантии, нет ни единого слова, рекламирующего новую жизнь. Он не хочет «победить» человека, он хочет умереть сам (роли), чтобы человек, в нем скрытый, стал самим собой (сущностная индивидуальность). Но он не может этого сделать «обращением к себе» (в отсутствие Другого), мы сами (он сам – Батай) водим себя за нос, наше мировоззрение, что «выдает себя за устои мира», замкнутый круг, все выходы из него – лишь переходы в нем самом, мираж выхода, возникший в мировоззрении, всегда ложен, как предел, которым кажется горизонт.