Реальная жизнь

На самом деле я терпеть не могла, когда родители приходили послушать меня. Они всегда фокусировались на каких-то второстепенных вещах – сколько времени займет дорога, сколько стоят билеты, будет ли антракт, чтобы сходить в туалет, – и само событие скукоживалось, становилось банальным и приземленным, да к тому же я начинала испытывать чувство вины за эти мысли, и от этого становилось только хуже. Мама всегда расстраивалась, и мы ссорились из-за какой-нибудь ерунды – что я ответила ей не тем тоном, когда пораньше уходила из-за стола, чтобы распеться, или положила грязную обувь в один пакет с чистой одеждой, когда переодевалась в концертное платье. К тому же мне всегда казалось, что они не очень-то любят музыку. После спектакля они всегда говорили мало, а комплименты были в духе «сегодня было лучше, чем в прошлый раз». Я обижалась: «А что было не так в прошлый раз?» – а мама говорила, что рано мне зазнаваться, и домой мы ехали в молчании.

– Мне жаль, что так вышло, – сказала я. – Ну, в другой раз.

Повисла небольшая пауза.

– Как здесь тихо, – сказала я.

Я заметила, что мама странно на меня посматривает.

– Что?

– Ты стала говорить как-то по-другому, вот что.

– В каком смысле? – спросила я, но она уже встала и принялась убирать тарелки. И только тут я осознала, что так долго нарезала еду на мелкие кусочки – в мамином присутствии я всегда так делала, на автомате, – что почти ничего не успела съесть.

Мама кормила меня с ложки чуть ли не до школы – судя по тому, что я хорошо это помню. Мой стул, повернутый к ней, звяканье металла о зубы. И даже когда я подросла, она продолжала резать еду на кусочки, которые легко проглотить, и только после этого ставила передо мной тарелку. Так же она поступала и с завтраками, которые давала мне с собой в школу. Хлеб без корки, нарезанный соломкой. Половинки виноградин без шкурки. Злаковые батончики, вынутые из упаковки, разделенные на квадратики и завернутые в пищевую пленку. С едой надо поаккуратнее, говорила она, поэтому в гостях мне ничего есть не позволяли. Несколько раз – когда еда в чужом доме была слишком соблазнительной или я слишком стеснялась сказать, что мама мне не разрешает, – я все-таки ела, а дома была вынуждена запихивать в себя еще один полноценный ужин, чтобы мама ничего не заподозрила. «Почему ты не ешь? – с тревогой спрашивала она, если я ковырялась вилкой в тарелке. – Что с тобой? Ты не заболела?»

До моего рождения она работала медсестрой, и ей кругом мерещились симптомы. Мое тело было объектом пристального наблюдения. Каждое утро перед школой она усаживала меня на нижнюю ступеньку лестницы и мерила температуру. По нескольку раз на дню расчесывала мои волосы, чтобы убедиться, что у меня не завелись вши, выдергивала отдельные волоски и рассматривала их. В субботу утром она меня взвешивала и, если результат ее не устраивал, увеличивала или уменьшала мои порции. Когда я мылась, она сидела рядом и высматривала, нет ли на коже каких-нибудь новых отметин.

Чтобы сохранить тело в целости и сохранности, нужно было соблюдать множество правил. Мне не разрешалось самой включать телевизор. Не разрешалось залезать на стул, чтобы дотянуться до высокой полки, и пользоваться ножом, даже тупым. Не разрешалось кипятить чайник, трогать свое лицо, есть фрукты руками. Не разрешалось лазить на деревья. Я умоляла купить мне велосипед, но мама отказала. Туалетами вне дома – даже в школе – мне разрешалось пользоваться только при условии, что я буду стоять на полусогнутых и ни за что не сяду на унитаз. Мне не разрешалось носить форму дома. Мама заставляла меня снимать ее в прихожей, когда я возвращалась из школы, и тут же отправляла в стирку. Не разрешалось ночевать у друзей и ходить на дни рождения, если там планировались развлечения, которые она считала небезопасными: пейнтбол, катание на роликах, лазертаг. Когда мы куда-то ездили – а случалось это нечасто, – она не позволяла мне разговаривать в общественном транспорте. Мне запрещалось хвататься за поручни в поезде и жать на кнопку «стоп» в автобусе. Иной раз она и сама эту кнопку не могла нажать, и, если на нашей остановке больше никто не выходил, мы ее пропускали, а потом возвращались пешком.

Я знала, что регулярные осмотры моего тела тесно связаны со всеми этими правилами. Если я не буду их соблюдать, несомненно получу серьезный урон, и мама это заметит с первого же взгляда, хотя я не всегда понимала как. Иногда связь между какими-либо действиями и потенциальным вредом от них была очевидна. Но бывало, что эта связь оставалась для меня загадкой, а мама не особенно вдавалась в объяснения, даже если я спрашивала, а просто говорила: это небезопасно, Анна. Правила, которых я не понимала, пугали меня больше всего. Получалось, я не могу быть уверена в том, что в состоянии сама правильно оценивать окружающую действительность. По-видимому, инстинкт не подсказывал мне, где подстерегает опасность и что может причинить мне вред, подорвать здоровье. Оставалось только полагаться на маму.