Реальная жизнь

И я сказала: хорошо, я попробую. В детстве я немного училась играть на фортепиано, умела читать ноты, и мне всегда нравилось петь, хотя специально я вокалом не занималась – пела иногда в церкви, исполняла рождественские гимны. Я пришла на первую репетицию, ожидая, что будет скучно, и сама удивилась, насколько мне понравилось. Словно вновь осветилась какая-то часть моего сознания, о которой я напрочь забыла, – та часть, благодаря которой в детстве можно часами играть с кусками пластика, которому придана форма человеческих тел, полностью погружаясь в сюжеты, которые сама же и выдумываешь.

Я ходила в хор несколько недель, и, когда руководитель спросил, не хочет ли кто-то попробовать свои силы в сольной партии, я не задумываясь подняла руку. Он послушал, как я пою, и предложил мне выступить на концерте. В тот день все, кажется, ждали, что я буду бояться, но я не боялась, разве что самую малость. Мне льстило, что я способна на то, что у других вызывает страх. Льстило это открытие – что я, которую учителя, бывало, по нескольку раз просили повторить ответ, так тихо я говорила, – что вот эта самая я могла заполнить звучанием собственного голоса целый зал.

* * *

Я сидела на диване, скрестив ноги, выбирала из праздничного набора ириски и бросала обертки в огонь. Мама только что вернулась с последнего перед Рождеством дежурства. Когда я была подростком, она устроилась медсестрой в регистратуру онкологического отделения местной больницы. Трудно сказать, была такая работа ей противопоказана или, наоборот, идеально подходила, – но, во всяком случае, это был способ держать все, что пугает, в поле зрения и под контролем. Я легко могла себе представить ее чистые, упорядоченные будни: расставлять все по местам, строго соблюдать правила и отправлять посетителей к санитайзеру.

Мама сидела на полу, степлером прикрепляя рождественские открытки к длинным лентам.

– Папа все время показывает мне видео, говорит, что они забавные, – сказала она. – Но я не понимаю, что в них смешного.

Папа смотрел «Ютьюб», расположившись за кухонным столом с ноутбуком. Видео автоматически проигрывались одно за другим.

– Он доверяет «Гуглу», – сказала мама. – Говорит, «Гугл» всегда подбирает видео, которые ему нравятся.

Я продолжала бросать фантики в огонь, и она подняла взгляд на меня:

– Прекрати, Анна. В них же пластик.

– Прости.

Она украсила лентой каминную полку, уставленную фотографиями в рамочках, на которых почти сплошь была изображена я. Я в школьной форме, я широко улыбаюсь, я на выпускном, увеличенная фотография с последней моей съемки для портфолио…

Мама отрезала от катушки еще кусок ленты.

– И что же будет в следующем году? – спросила она.

– В смысле?

– Когда ты закончишь учебу? Ты же не собираешься оставаться в Лондоне, да?

– В следующем году я еще не закончу, – сказала я. – Программа двухгодичная. У меня еще второй курс впереди.

Она это, конечно же, знала, но постоянно делала вид, что не знает.

– Надо же, как долго, – сказала она. – Учитывая, сколько лет ты уже потратила на учебу… Пять, правильно? За это время могла бы врачом стать.

– Очень ценное замечание, мам.

– И все же. Неужели тебя до сих пор не научили петь?

Именно так мама относилась ко всему, что находилось за пределами ее опыта. Словно все это глупости и бессмыслица. Я постаралась не показывать раздражения.

– Ну, тут речь о другом, – сказала я. – Консерватория – это больше про профессиональное развитие. Мы разучиваем партии и все такое. Технику уже никто не ставит.

– И что ты будешь делать дальше?

– Наверное, буду подавать заявки на разные программы для молодых артистов. В нескольких оперных труппах такие есть.

– Значит, опять учеба?

– Не совсем, нет. Ты получаешь зарплату, выступаешь во втором составе на маленьких ролях. Это уже настоящий контракт. А может быть, меня и так будут приглашать в спектакли – и даже на более заметные роли. У Марики хорошие связи. Если ты ей нравишься, она сведет тебя с нужными людьми. Поможет, подтолкнет. Так что вариантов много.

– А ты ей нравишься?

– Думаю, да.

Мы помолчали. Теперь я выбирала шоколадные конфеты в малиновых обертках и раскладывала их вокруг коробки.

– У тебя есть кто-нибудь? – спросила мама таким наигранно небрежным тоном, что я поняла: она давно сгорает от желания задать этот вопрос. – Мальчик?

На мгновение у меня мелькнула мысль рассказать ей о Максе. О его работе, квартире, о заведениях, куда мы с ним ходим. Мне хотелось, чтобы она увидела, как далеко я ушла. Слишком далеко – неужели она этого не видит? – чтобы вернуться сюда. Она сорвала с ленты одну из открыток и стала прилаживать ее заново, а мне вдруг вспомнилась ночь, когда Макс завел руки мне за голову, сказал: «Не шевелись» – и укусил над тазобедренной косточкой, а потом стал двигаться ниже, к внутренней стороне бедра. Становилось уже слишком больно, и я дернулась, желая прикрыться, а он повторил: «Я сказал, не шевелись». Вспомнилось, как стыд извращенным образом переродился в вожделение, как на коже расцвели синяки.

– Никого у меня нет, мам, – сказала я. – Я занята с утра до ночи.