Реаниматор культового кино

Д.М.: Похоже на шокументари, Олег. Псевдодокументалистика с актерами и реальными, известными людьми. Или мондо – это два одинаковых в принципе направления. Значит все должно было выглядеть так, как будто он сам снимает о своем проекте фильм?

О.Т.: И о своем проекте, и о своих друзьях, какая-то хроника воспоминаний, как они начинали в Ленсовете, в 1985 году, потом «Поп-Механика».

Д.М.: Отличная идея. Главное, простая.

О.Т.: Потом она все сужается, сужается. Потом эта последняя «Поп-Механика», финская, которая трактовалась мной как некий сверхзаказ, как у Пушкина – к Моцарту явился Черный человек и заказал «Реквием», а потом не пришел за ним. И вот эта финская «Поп-Механика», последняя – она была страшная.

Д.М.: Какого года – 1995–1996? И что там такого страшного?

О.Т.: Где-то в это время. Я видел эти кадры, она страшная.

Там уже такое, не знаю даже, как назвать. Банальными словами – демонизм, чистое инферно. У него там – какие-то люди на горящих крестах, старухи голые, музыка такая – полный мрак. В общем, это предсмертное что-то. Это было страшно!

Д.М.: Агония?

О.Т.: Да. Это была его агония. Но это отдельный разговор. А сейчас о фильме: и вот, последние дни, когда этот композитор уже находится в больнице. Постепенно вокруг него – все меньше и меньше людей, они отходят, отдаляются, отступают. И финал – когда он остается один на один с этой камерой. И он уже говорит такое в эту камеру, а прежде всего – самому себе, что, конечно, уже никто никогда не узнает и не услышит. Вот такая якобы выдуманная фабула. Но на самом деле это было реальное положение дел, как я это видел. И когда я стал снимать, как я, например, с этой докторшей разговаривал, которая в последние две недели неотлучно была с ним и с Настей… там еще шаманы были всякие… И я говорю: «Послушай, Таня (ее Таней звали), скажи, пожалуйста, а почему вы не сказали ему, что он смертельно болен?»

Д.М.: А он, что, разве не знал?

О.Т.: Я думаю, он знал. Это была какая-то такая страшная, дьявольская игра между ними всеми. Когда я приблизился ко всему этому очень близко, я, честно говоря, сам немножко…

Д.М.: Испугались?

О.Т.: Да, испугался.

Д.М.: Тут трудно кого-либо осуждать с любой стороны, потому что это, во-первых, близкий человек, а во-вторых, – тяжелейшая ситуация, когда все близкие больного, абсолютно все – так или иначе – не в себе от надвигающегося ужаса.

О.Т.: Это страшные вещи были. Когда я делал интервью с Тимуром Новиковым, с Белкиным, с Дебижевым, с этой докторшей, и еще с кем-то…

Потом у Белкина вообще плохо с сердцем стало.

Д.М.: Когда он интервью давал, плохо стало?

О.Т.: В какой-то момент он побледнел весь, сердце схватило. То есть со всеми стали случаться какие-то невероятные вещи. Тимур Новиков вдруг разъярился, заорал на меня. Просто вышел из себя!

Д.М.: Это интересно. Вы второй человек, который такое видел. Он же был спокойный достаточно, мирный.

О.Т.: Да. Причем у меня с ним были великолепные отношения. Мы сидим, разговариваем, камеры работают, вопросы, ответы. И вдруг что-то такое из него как пошло! Безумие какое-то повалило.

Д.М.: Олег, вы меня, значит, должны прекрасно понимать, так как я сам однажды оказался в похожей ситуации с Тимуром, когда человек вдруг переходит на крик по абсолютно непонятным причинам, потому что у него что-то в сознании перемыкает, а ты ни сном ни духом не ведаешь, что именно послужило триггером. Было бесовское что-то во всем этом?

О.Т.: Да. И когда я подошел к тому моменту, когда у меня для интервью осталась уже Настя, она как будто почуяла это. Она вдруг устроила такую сцену, она так кричала, такой нелепый повод придумала, чтобы все прекратить. В конце концов, она сказала: «Я тебе не дам музыку!» Потому что я хотел, чтобы это был фильм-исповедь Сергея, но его играет артист, а документальные кадры – из этих интервью с реальными людьми.