Ребекка с фермы Солнечный Ручей

Прошла неделя с  тех  пор,  как  Эмма-Джейн  взяла  с  почты  латинское  послание Эбайджи,  и  теперь  благодаря  ежедневному  сидению  допоздна  над  книгами, множеству вопросов, осторожно  заданных  мисс  Максвелл,  и  такому  кропотливому изучению наклонений и времен латинских глаголов, что умственные  усилия едва не разрушили ткани ее головного мозга, она сумела постигнуть его  романтическое содержание. Пусть письмо было шаблонным по стилю -  Эмма-Джейн  об этом и не  подозревала.  Пусть  некоторые  из  сравнений  были  взяты  из  сочинений  древнеримских  поэтов,   а   некоторые   обороты   из   латинских  упражнений - Эмма-Джейн не была ни ученым, ни критиком. Сравнения, обороты и  изречения, когда они наконец были переведены и написаны на ясном и  понятном  английском, составили, по ее мнению, самый проникновенный и  трогающий  душу  документ, какой когда-либо пересылался по почте: 

Mea cara Emma!

Cur audeo scribere ad te epistulam? Es  mihi  dea!  Semper  es  in  mea  anima. Iterum et iterum es cum me in somnis. Saepe video tuas capillos auri,  tuos pulchros oculos similes caelo, fuos genas, bellas rosas  in  nive.  Tua  vox est dulcior quam cantus avium aut murmur rivuli in montibus.

Cur sum ego tarn miser et pauper et indignus, et tu tarn dulcis et bona  et nobilis?

Si cogitabis de me ero beatus. Tu es sola puella quam  amo,  et  semper  eris. Alias puellas non amavi. Forte olim amabis me, sed sum Indignus.  Sine  te sum miser, cum te mea vita est gaudium! 

Vale, carissima, carissima puella! 

De tuo fideli servo

A.F. 

Моя дорогая Эмма!

Как я осмеливаюсь писать тебе письмо? Ты для меня богиня! Всегда  ты  в  моем сердце. Снова и снова ты со мной в снах.  Часто  я  вижу  твои  золотые  волосы, твои прекрасные глаза, похожие на небо, твои  щеки,  как  прекрасные  розы в снегу. Твой голос слаще пения птиц и журчания ручья в горах.

Почему я такой жалкий, и бедный, и недостойный, а  ты  такая  милая,  и  хорошая, и благородная?

Если ты будешь  думать  обо  мне,  я  буду  счастлив.  Ты  единственная  девочка, которую я люблю, и всегда ею будешь. Других  девочек  я  не  любил.  Может быть, когда-нибудь ты полюбишь  меня,  но  я  недостоин.  Без  тебя  я  несчастен, с тобой моя жизнь была бы радостью. 

Прощай, дражайшая, дражайшая девочка! 

От твоего верного раба

Э.Ф. 

Эмма-Джейн знала это письмо наизусть по-английски. Она даже знала его и  по-латыни, всего лишь несколько дней назад бывшей для нее мертвым языком, но  теперь наполнившейся жизнью и смыслом.  От  начала  до  конца  это  послание  действовало на нее как пьянящий эликсир. Часто во  время  утренней  молитвы,  или в полдень за обедом, когда ела рисовый  пудинг,  или  вечером,  засыпая,  слышала она голос, шепчущий ей на ухо: "Vale! Carissima, carissima  puella".  Что же до воздействия на ее маленькое простое деревенское сердечко тех фраз,  в которых Эбайджа утверждал, что она богиня, а он ее верный раб, то  оно  не  поддается описанию, ибо они физически переносили ее из обстановки, в которой  она существовала, ввысь, в новую, радостную, неземную атмосферу,  в  которой  даже Ребекке не было места.

Ребекка, к счастью, не знала об этом, она  лишь  догадывалась  и  ждала  того дня, когда Эмма-Джейн изольет свои признания, как делала и будет делать  всегда. В  настоящий  момент  Ребекка  была  занята  размышлениями  о  своих  собственных делах. Перед ней на столе лежала открытая потрепанная в  пестрой  обложке  книга  для  записей.  Иногда   она   что-то   записывала   в   нее,  сосредоточенно и с лихорадочной быстротой,  а  иногда  подпирала  подбородок  ладонью и, вертя карандаш в другой руке,  мечтательно  смотрела  в  окно  на  поселок,  с  его  беспорядочно  разбросанными  крышами  и  шпилями,  которым  придавала несомненную красоту слегка размывавшая их очертания пелена  быстро  падающих снежных хлопьев.

Была середина декабря, и  дружелюбное  небо  плавно  опускало  огромное  белое  покрывало  покоя   и   благожелательности   на   маленький   поселок,  подготавливая его, внутренне и внешне, к Празднику младенца Христа.

Главная улица, которой летом придавала  величественность  прекраснейшая  аллея тенистых деревьев,  теперь  тянулась,  тихая  и  белая,  между  рядами  могучих  стволов,  голые  сучья  которых   гнулись   под   тяжестью   своего  ослепительного груза. Одна лишь узкая тропинка, ведущая  на  холм,  прямо  к  Уэйрхемской академии, была протоптана в снегу ногами спешащих,  запыхавшихся  мальчиков и девочек, пробегавших туда и сюда со стопками книг под  мышкой  -  книг, о которых они помнили, пока оставались в четырех стенах аудитории, и о  которых тут же забывали, как только встречали друг  друга  в  ярком,  живом,  смеющемся мире, взбираясь на холм или спускаясь с него.