Ребекка с фермы Солнечный Ручей

"До чего же снег к лицу земле! - думала Ребекка,  мечтательно  глядя  в  окно. - Земной мир, право же, почти ничуть не хуже самих Небес,  когда  идет  снег. Я, кажется, не в силах оторвать от него глаз. Я хотела  бы  преодолеть  эту свою ненасытность, но у меня и сейчас, в  шестнадцать  лет,  сохраняется  такое ощущение, словно в  сутках  недостаточно  часов  для  бодрствования  и  словно мне не хватает времени и  я  постоянно  что-то  упускаю  или  куда-то  опаздываю. Как хорошо я помню один рассказ матери обо мне четырехлетней! Это  было на ферме за ранним завтраком, но я тогда называла любую  еду  "обедом".  Позавтракав, я свернула свой нагрудник  и  вздохнула:  "Ах,  Боже  мой,  еще  только два раза пообедать, немножко поиграть - и пора  спать!"  Это  было  в  шесть утра - свет лампы в кухне и свет снега за окном! 

Радостный, радостный, радостный снег

Миру веселый придать хочет вид,

Благостный, благостный, благостный снег

Скрыть безобразие мира спешит. 

Герберт взял с меня  обещание  написать  стихотворение  для  январского  номера "Кормчего", но о  снеге  писать  я  не  должна  -  слишком  уж  много  соперников среди поэтов прошлого!"

И, повернувшись на стуле,  она  снова  принялась  записывать  что-то  в  потрепанную книгу, которая уже была  на  три  четверти  заполнена  записями,  сделанными неровным детским почерком - частью карандашом, частью чернилами -  с аккуратно выделенными заглавными буквами. 

* * * * * * 

У судьи Вина случился острый приступ ревматизма, и  на  несколько  дней  ухаживать за больным приехал из Лимерика Эбайджа Флэг. И как-то  раз  утром,  когда из Северного Риверборо приехали сестры Бернем, чтобы провести  день  в  гостях у тети  Миранды,  Эбайджа  пришел  выпрячь  их  лошадь.  ("Услужливый  Байджа" - ласково называли его еще в то время, когда все мы были детьми.) Он  поднялся на сеновал по приставной лестнице - доброй старой лестнице, что так  часто служила мне "отдушиной"! - и сбросил вниз последнюю охапку дедушкиного  сена, которым угощали всех заезжавших в  гости  лошадей.  Им  будет  приятно  узнать, что это сено кончилось, - они столько лет были им недовольны.

И что же нашел Эбайджа под сеном? Мою Книгу Мыслей, спрятанную там  два  или три года назад и забытую!

Когда я вспоминаю, чем она была для меня, какое место занимала  в  моей  жизни, какую привязанность питала я к ней, мне кажется удивительным то,  что  я могла забыть о ней - даже при  всем  волнении,  вызванном  отправлением  в  Уэйрхемскую семинарию. И это наводит меня на "необычную мысль", как я прежде  выражалась! Вот она: закончив возведение какого-нибудь воздушного замка,  мы  редко поселяемся в нем - иногда мы даже забываем о том, к  чему  так  горячо  стремились! Быть  может,  мы  ушли  на  более  высокую  гору,  чтобы  начать  возводить другой замок, и этот новый настолько прекрасен - особенно пока  мы  еще только строим, но не живем в нем! -  что  мы  уже  совершенно  не  видим  прежнего и забываем о нем, как моллюск о своей раковине, из которой вырос  и  на которую, оставив ее на берегу, даже не оглядывается. (По крайней мере,  я  думаю, что он не оглядывается; но, возможно, он все же  бросает  назад  один  взгляд, полунасмешливый-полусерьезный, так же как  я  на  мою  старую  Книгу  Мыслей, и говорит: "И это была моя раковина! Ну и ну! Да как я в ней  только  помещался!")

Этот абзац о моллюске звучит совсем как отрывок из школьного  сочинения  или редакционной статьи в "Кормчем" или как фрагмент одной из лекций дорогой  мисс Максвелл. Но мне  кажется,  что  шестнадцатилетние  девушки  -  это  по  большей части имитация тех и того, кем и чем они восхищаются. Редактирование  "Кормчего" и письменные переводы из Вергилия[82], поиски тем для  сочинений  и  изучение образцов риторического искусства -  все  это  оставляет  во  мне  в  данное время очень мало подлинной Ребекки Ровены. Я лишь ученица  выпускного  класса, на хорошем счету и такая, как нужно. Мы, семинаристки, все одинаково  причесаны, одинаково - насколько это возможно - одеты, едим и пьем одно и то  же, одинаково говорим - я даже не уверена, что мысли у нас не одни и те  же;  и что только станет с несчастным миром, когда всех нас  выпустят  в  него  в  один и тот же июньский день? Вернет ли  жизнь,  настоящая  жизнь,  нам  наше  настоящее "я"? Сотрут ли в конце концов любовь и долг, горе, забота  и  труд  ту "печать школы", которую наложили на всех нас,  сделав  похожими  на  ряды  новеньких блестящих медных центов?