Ребята и зверята

— Ну вот. Значит, выпил я для храбрости водки, скидаю полушубок и говорю: «Ну, вы шайтана боитесь, а мне на шайтана начхать. Да и нет их вовсе, шайтанов ваших. Вяжите, айдате, мне под грудями аркан и слушайте. И уж будьте надежны — и вьюк, говорю, и седло, — все в аккурат представлю». Ну, а киргизы, они, конечно, рады. Потому им спушаться боязно. Обвязали они меня всего вдоль и поперек и спущают. Качусь я по льду. Крутизна — смерть. Эх, думаю, отпустят аркан — поминай, как звали. Вниз лучше и не смотреть. Конца-краю никак не видать. Бездонная, словом сказать, пропасть. Треплюсь я себе, как червяк, на веревочке, вдруг — стоп… Льдина одна, здоровенная, выперлась боком, на манер полочки, и дорогу мне загораживает. Стал я на нее обеими ногами, огляделся и… Мать честная! Что это — ровно храп какой? Вижу, стоит он. Весь вдавился в снеговую стену. Белый, обмерзлый. Грива, хвост — сосульки одни. Из носу тоже сосульки топорщатся. И над глазами, заместо ресниц. Стоит, на стену навалился, да так и примерз к ней боком. А под льдиною!..

Казак зажмурился и покрутил головой.

Потом продолжал, еще пуще разгораясь:

— И вот, ведь животная, а глядите, до чего смышленая. Трое суток ведь так простоял, не шелохнулся. Только глазами водит, да ноздри так и трепещутся, так и дрожат. Подошел я к нему. Ах, ты, думаю, горе-то какое! И помочь, главное, нечем. И конь-то уж больно обнадежен — меня прямо ест глазами. Что ты будешь делать? Дернул я веревку три раза, как было положено. Стали меня подымать. А конь!.. Как увидел, что я ухожу и опять его одного бросаю, повернул за мной морду, слезы в глазах и хрипит — зовет: помоги, мол, брат, не уходи, не покидай замерзать живого.

Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой, загорелой ручкой и шептала:

— Ну, а потом… потом что?

— Наверху обступили меня киргизы. Почему, дескать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибает, а вы с седлом пристаете! Коня выручить беспременно, говорю, надо. Трясут головами: «Ой бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился жеребец — пускай там и сдыхает. Человек дороже коня». Они свое, а я свое. Ну, вызвался наконец киргизин один спушаться со мной. Взяли досок, войлок, кошму и — айда. Насилу опять разыскали. Не позвал бы конь — прошли бы мимо. Шибко уже белый он — в снегу вовсе теряется.

Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скрученная цыгарка так и осталась не заклеенной, потому что все заторопили его вопросами.

— Ну, что же, вытащили вы его из пропасти?

— Как же вам удалось, а?

— И что же он, правда живой?

— Трое суток во льду! Шутка ли дело!

— Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось, вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели и — айда… Тянули, тянули… и вытянули. Размотал я веревки. Из тюка сразу — пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нем закурчавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы поднять не может! Схватил я бутылку водки и ему — раз! Выпил Чубарый — головой только замотал. Прикрыл его снова кошмами. Стонет — лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Все едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок — отдышится. Оно по-моему и вышло.

Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.

Чубарый не мог поднять головы и долго не притрагивался к еде. Но потом, когда он обсох, у него проснулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили теплой водой. Потом поставили на ноги. Он не мог переступать и все валился набок. С него сняли тяжелый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.

Через каждые десять-пятнадцать шагов Чубарый падал. Ему давали полежать, потом снова поднимали и так почти на руках вели дальше. Каждый шаг от своей ледяной могилы Чубарому приходилось брать с бою. Ледник остался позади. До жилья было уже недалеко. Но киргизы выбились из сил и решили оставить лошадь на дороге.

Снова жизнь Чубарки висела на волоске. Ночью больную, беспомощную лошадь, конечно, заели бы волки. В это время сквозь верхушки елок полыхнул огонек и осипшая киргизская собака простуженно залаяла невдалеке.

Из аула спешила подмога.

— Живой? — послышались восклицания.

— Живой.

Еще несколько сотен неверных, дрожащих шагов, и Чубарый тяжело рухнул возле кибиток.

У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчанием обнюхали коня. Мимо с тревожным фырканьем и ржаньем пронеслись легкие тени кобылиц.

А Чубарый лежал, вытянув на ласковой траве свою больную, простуженную голову, и трудно, хрипло стонал.

Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой приходили о нем вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить. Чубарый заржал.

Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной радостью.

— Чубарку приведут завтра утром, — услышали мы однажды за обедом.

— Конюшню мы уже почистили, — поспешно заявила Соня.

Отец мельком взглянул на нее и как-то криво усмехнулся.