Речи

(III) Обагрены, вернее, напоены кровью мечи наших легионов и войск, отцы-сенаторы, в двух сражениях, данных консулами[2507], и в третьем, данном Цезарем[2508]. Если вражеской была эта кровь, то велика была верность солдат их долгу; чудовищно их злодеяние, если это была кровь граждан[2509]. Доколе же человек, всех врагов превзошедший своими злодеяниями, не будет носить имени врага? Или вы, быть может, хотите, чтобы дрожало острие мечей в руках наших солдат, не знающих, кого они пронзают: гражданина или врага? (7) Молебствия[2510] вы назначаете, Антония врагом не называете. Подлинно угодными бессмертным богам будут наши благодарственные молебствия, угодными будут жертвы, когда истреблено такое множество граждан! «По случаю победы, — нам говорят, — над подлыми и наглыми людьми». Ведь так их называет прославленный муж[2511]. Но ведь это просто бранные слова, которые в ходу у тех, кто судится в Риме, а не клеймо, выжженное за участие в междоусобной войне не на жизнь, а на смерть. Можно подумать, они завещания подделывают, или выбрасывают своих соседей из их домов, или обирают юнцов. Ведь именно этими и подобными им делами и занимаются те, кого принято называть дурными и наглыми. (8) Непримиримой войной пошел на четырех консулов[2512] омерзительнейший из всех разбойников; такую же войну он ведет против сената и римского народа; всем (хотя и сам он падает под тяжестью собственных несчастий) он угрожает уничтожением, разорением, казнью, пытками; дикое и зверское преступление Долабеллы[2513], которого не мог бы оправдать ни один варварский народ, Антоний объявляет совершенным по его собственному совету, а то, что он совершил бы в нашем городе, если бы этот вот Юпитер[2514] сам не отбросил его от этого храма и от этих стен, он показал на примере несчастья, постигшего жителей Пармы[2515]. Этих честнейших мужей и весьма уважаемых людей, глубоко почитающих авторитет нашего сословия и достоинство римского народа, истребил, показав пример величайшей жестокости, Луций Антоний, бесстыдное чудовище, навлекшее на себя сильнейшую ненависть всех людей, а если и боги ненавидят тех, кто этого заслуживает, то и ненависть богов. (9) Духа у меня не хватает, отцы-сенаторы, и мне страшно сказать, что сделал Луций Антоний с детьми и женами жителей Пармы. Ибо те гнусности, какие Антонии, покрывая себя позором, сами позволяли проделывать над собой, они рады были насильно проделывать над другими. Но насилие, какому подверглись те люди, — их несчастье, а разврат, которым запятнана жизнь Антониев, — их позор. Поэтому неужели найдется человек, который не осмелится назвать врагами тех, кто, как он сам должен признать, злодеянием своим превзошел даже карфагенян при всей их жестокости.

(IV) И правда, в каком взятом городе Ганнибал проявил такую бесчеловечность, какую в захваченной хитростью Парме проявил Антоний? И разве его возможно не считать врагом и этой, и других колоний, к которым он относится так же? (10) Но если он, вне всякого сомнения, враг колониям и муниципиям, то какого ждете вы от него отношения к нашему городу, который он страстно желал захватить, чтобы насытить своих нищих разбойников, к нашему городу, который его опытный и искусный землемер Сакса[2516] уже разделил своим шнуром? Вспомните, отцы-сенаторы, — во имя бессмертных богов! — в каком страхе были мы в течение двух последних дней, после того как внутренние враги распространили гнуснейшие слухи[2517]. Кто мог взглянуть без слез на своих детей и жену? А на свой дом, на кров, на домашнего лара?[2518] Каждый думал либо о позорнейшей смерти, либо о жалком бегстве. И мы поколеблемся назвать врагами тех, кто внушал нам этот страх? Если кто-нибудь предложит более суровое название, я охотно соглашусь с ним; этим обычным названием я едва-едва могу удовлетвориться; более мягким пользоваться не стану.

(11) И так как мы, на основании прочитанных донесений, по всей справедливости должны назначить молебствия и так как Сервилий предложил назначить их, то я лишь увеличу их продолжительность — тем более, что их следует назначить от имени не одного, а троих военачальников. И прежде всего я сделаю следующее: провозглашу императорами[2519] тех, кто своей доблестью, продуманным планом действия и удачливостью избавил нас от величайших опасностей — от порабощения и гибели. И в самом деле, от чьего имени за последние двадцать лет было назначено молебствие без того, чтобы этого военачальника не провозгласили императором, хотя бы он совершил совсем незначительные деяния, а в большинстве случаев не совершил никаких? Почему либо тот, кто говорил до меня, не должен был вообще подавать голос за назначение молебствий, либо обычные и общепринятые почести следует оказать тем людям, которые имеют право даже на особые и исключительные.