Речи

(V, 12) Если бы кто-нибудь перебил тысячу или две тысячи[2520] испанцев, или галлов, или фракийцев, то сенат, по установившемуся обычаю, провозгласил бы его императором. А мы после уничтожения стольких легионов, после истребления такого великого множества врагов (я говорю — врагов? Да, повторяю, врагов, хотя наши внутренние враги и не хотят этого признать) прославленных военачальников назначением молебствий почтим, а в звании императоров им откажем? И право, какой великий почет, какое ликование встретит их, среди каких проявлений благодарности должны войти в этот вот храм сами освободители нашего города, когда вчера меня, в честь их подвигов справлявшего овацию и чуть ли не триумф[2521], римский народ проводил от моего дома в Капитолий и затем сопровождал до дому? (13) Да, заслуженный и притом настоящий триумф, — по крайней мере, по моему мнению, — бывает только тогда, когда граждане единодушно свидетельствуют о честных заслугах своих сограждан перед государством. Если, среди всеобщей радости, разделяемой римским народом, поздравляли одного человека, то это веское одобрение его заслуг; если одного человека благодарили, то это еще более важно; если же было сделано и то, и другое, то это самое великолепное, что только возможно себе представить.

«Так ты говоришь о себе самом?» — скажет кто-нибудь. Да, неохотно, но горечь обиды делает меня, против моего обыкновения, славолюбивым. Не достаточно ли того, что люди, которым доблесть не знакома, отказывают в благодарности заслуженным гражданам, а тех, кто всецело посвящает себя заботам о благе государства, они, завидуя им, стараются обвинить в мятежных действиях? (14) Ведь вы знаете, что за последние дни широко распространились толки, будто я в день Палилий[2522], то есть сегодня, спущусь на форум в сопровождении ликторов[2523]. Мне думается, такое обвинение могло быть состряпано против какого-нибудь гладиатора, или разбойника, или Катилины, а не против человека, который добился того, что именно такое событие в нашем государстве невозможно. Неужели же я, который удалил, низверг, уничтожил Катилину, замышлявшего такие действия, сам неожиданно оказался Катилиной? При каких авспициях я как авгур мог бы принять эти ликторские связки? Доколе мог бы я их при себе иметь? Кому мог бы я передать их?[2524] Кто был столь преступен, чтобы это придумать, столь безрассуден, чтобы этому поверить? Откуда же это подозрение, вернее, эти толки?

(VI, 15) Когда, как вы знаете, в течение последних трех, вернее, четырех дней из Мутины стали доходить печальные слухи[2525], то бесчестные граждане, будучи вне себя от дерзкой радости, начали собираться вместе возле той курии, которая принесла больше несчастья самим этим бешеным людям, чем государству[2526]. Когда они там составляли план нашего истребления и распределяли между собой, кто захватит Капитолий, кто — ростры, кто — городские ворота, они думали, что граждане объединятся вокруг меня. Чтобы возбудить ненависть ко мне и даже создать угрозу для моей жизни, они и распространили эти слухи насчет ликторов и сами намеревались предоставить мне ликторов. После того как это было бы сделано якобы с моего согласия, вот тогда-то наймиты и должны были напасть на меня как на тиранна, вслед за чем вы все должны были быть истреблены. Дальнейшие события сделали это явным, отцы-сенаторы, но в свое время будут раскрыты и корни всего этого преступления. (16) Поэтому народный трибун Публий Апулей, который уже со времени моего консульства знал обо всех моих намерениях и об угрожавших мне опасностях, разделял их со мной и помогал мне, не мог перенести своей обиды, вызванной моей обидой. Он созвал многолюдную сходку, во время которой римский народ проявил полное единодушие. Когда Публий Апулей, связанный со мной теснейшим союзом и дружескими отношениями, в своей речи на этой народной сходке хотел оправдать меня от подозрения насчет ликторов, все участники сходки в один голос заявили, что я никогда не питал ни единого помысла, который бы не служил благу государства. Через два-три часа после этой сходки прибыли долгожданные вестники с донесениями, так что в один и тот же день я был не только избавлен от совершенно незаслуженной вражды, но и возвеличен многократными поздравлениями римского народа.

(17) Я вставил эти замечания, отцы-сенаторы, не столько ради оправдания (ибо плохи были бы мои дела, если бы я и без этой защиты казался вам недостаточно чистым), сколько для того, чтобы напомнить кое-кому из людей, лишенных сердца и неумных, что они должны считать — как считал всегда и я сам — доблесть выдающихся граждан заслуживающей подражания, а не ненависти. Обширно поле государственной деятельности, как мудро говаривал Красс[2527], и многим людям открыт путь к славе.