Речи

(XXVI) Впрочем, успокоить тех, кто озлоблен на самого Корнелия, — не самая трудная задача. Они злы на него, как это бывает с людьми: они терзают его на пирах, жалят в собраниях, кусают не столько зубом неприязни, сколько зубом злословия. (58) А вот тех, кто либо недруг его друзьям[2724], либо озлоблен на них, Луций Корнелий должен страшиться гораздо больше. И в самом деле, кто когда-либо оказался недругом самому Корнелию или кто, по справедливости, мог им быть? Какого честного человека он не уважал, чьей удаче и чьему высокому положению он не делал уступок? Находясь в тесных дружеских отношениях с могущественнейшим человеком[2725], он среди величайших несчастий и разногласий никогда — ни делом, ни словом, ни, наконец, взглядом — не оскорбил ни одного человека противоположного образа мыслей и находившегося на противной стороне. Таков был рок, — мой ли или государства, — чтобы вся та перемена общего положения отразилась на мне одном[2726]. (59) Корнелий не только не ликовал при моих несчастьях, но всяческими услугами, своим плачем, содействием, утешением поддерживал в мое отсутствие всех моих родных. Следуя их заверениям и просьбам, воздаю ему по заслугам и, как я сказал вначале, выражаю справедливую и должную благодарность, и надеюсь, судьи, что подобно тому, как вы почитаете и относитесь с приязнью к тем, кто был зачинателем в деле охраны моего благополучия и высокого положения, так вам по сердцу и угодно то, что было сделано Луцием Корнелием в меру его возможностей и положения. Итак, его не оставляют в покое не его личные недруги, которых у него нет, а недруги его друзей[2727], многочисленных и могущественных; именно им Гней Помпей вчера в своей богатой доводами и убедительной речи предложил, если они захотят, бороться с ним самим, а от нынешнего неравного состязания и неправого спора их отговаривал. (XXVII, 60) Это будет и справедливое, и чрезвычайно полезное правило — и для нас, судьи, и для тех, кто завязывает дружеские отношения с нами: враждовать только между собою, а друзей наших недругов щадить. И если бы мой авторитет в этом отношении был у них достаточно веским (тем более что я, как они понимают, очень хорошо научен переменчивостью обстоятельств и самим опытом), то я отвлек бы их от тех более серьезных распрей. И действительно, я всегда полагал, что бороться из-за государственных дел, защищая то, что признаешь лучшим, — дело храбрых мужей и великих людей, и я ни разу не уклонился от этого труда, долга, бремени. Но борьба разумна только до тех пор, пока она либо приносит какую-то пользу, либо, если и не полезна, то не приносит вреда государству. (61) Мы поставили себе некую цель, вступили в борьбу, померялись силами, успеха не достигли. Скорбь испытали другие, нашим уделом были стенания и горе. Почему то, что изменить мы не можем, мы предпочитаем разрушать, а не оберегать? Сенат почтил Гая Цезаря торжественными и необычно для нас продолжительными молебствиями[2728]. Несмотря на скудость денежных средств, сенат выдал жалованье победоносному войску, назначил полководцу десятерых легатов, постановил не назначать ему преемника в соответствии с Семпрониевым законом. Я внес эти предложения и отстаивал их, считая нужным руководствоваться не своими прежними расхождениями с ним во взглядах, а нынешним положением в государстве и наличием согласия. Другие думают по-иному. Они, пожалуй, более тверды в своем мнении. Никого не порицаю, но соглашаюсь не со всеми и не считаю проявлением нестойкости, если люди сообразуют свое мнение с обстоятельствами в государстве, как путь корабля — с погодой. (62) Но если существуют люди, чья ненависть к тем, к кому они ее однажды почувствовали, безгранична (а таких, вижу я, немало), то пусть они сражаются с самими полководцами, а не с их спутниками и сторонниками. Ведь некоторые, пожалуй, назовут такую ненависть упорством, другие — доблестью, а эту несправедливость все сочтут сопряженной с какой-то жестокостью. Но если мы не можем никакими доводами умиротворить определенных людей, то я уверен, что вы, судьи, во всяком случае, умиротворены не моей речью, а собственной человечностью.

(XXVIII, 63) И в самом деле, разве дружеские отношения с Цезарем не должны были бы служить Луцию Корнелию скорей к похвале, даже самой большой, чем ко вреду, хоть самому малому? Он встретился с Цезарем юношей, он понравился проницательнейшему человеку, хотя у Цезаря было очень много друзей, Луций Корнелий сравнялся с самыми близкими ему людьми. В свою претуру, в год своего консулата Цезарь сделал его начальником войсковых рабочих. Цезарю понравилась его сообразительность, его привлекла честность Луция Корнелия, он полюбил его за добросовестность и почтительность. Когда-то Луций Корнелий разделял многие труды Цезаря; теперь на его долю, быть может, выпали некоторые блага. Если все это повредило ему в ваших глазах, то что честное, скажите мне, принесет кому-нибудь пользу в мнении таких людей, как вы?