Речи

(XXV, 56) Я понимаю, судьи, что при слушании ясного и отнюдь не вызывающего сомнений дела сказано и больше, и большим числом опытнейших людей, чем требовала его суть. Но это было сделано не для того, чтобы речами доказывать вам столь очевидное, но чтобы сломить самоуверенность всех недоброжелателей, несправедливых людей, ненавистников. Обвинитель, чтобы распалить какие-нибудь толки людей, огорченных чужим благополучием, достигали и ваших ушей и распространялась даже среди судей, в каждую часть своей речи, как вы видели, с большим искусством вставлял что-нибудь такое — то об имуществе Луция Корнелия, которое и незавидное, и, каково бы оно ни было, кажется нам скорее сохраненным, чем награбленным; то о его роскошествах, которые он клеймил не каким-либо обвинением в разврате, а пошлым злословием; то о тускульской усадьбе, которая-де принадлежала ранее Квинту Метеллу и Луцию Крассу[2719], это обвинитель помнил; но в его памяти не удержалось, что Красс ее купил у вольноотпущенника Сотерика Марция, что к Метеллу она перешла из имущества Веннония Виндиция[2720]. Вместе с тем обвинитель не знал и того, что имения сами по себе родовитыми не бывают, что в силу покупки они обычно переходят к людям чужим и часто низкородным — в силу законов, как права опеки. (57) Не избежал Луций Корнелий и упрека в том, что он вступил в Клустуминскую трибу[2721]; он достиг этого как награды на основании закона о домогательстве; награда эта меньше возбуждает недоброжелательность, чем предоставляемая законами награда в виде права высказывать мнение вместе с преториями и надевать тогу-претексту[2722]. Нападкам подверглось и его усыновление Теофаном[2723]; благодаря этому усыновлению Корнелий не получил ничего, кроме права наследовать своим близким.