Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи

И я решил уйти с работы в кооперативе, забраться подальше в горы и там в одиночестве обжигать уголь. Уголь вполне можно было обжигать и в полном одиночестве. Совсем как отшельник. Конечно, я думал о сыне, об отце, о сестрах. Но я был в таком жутком состоянии, что боялся, как бы не натворить что-нибудь, оставшись среди них.

Разумеется, никто бы не позволил мне просто так уйти с работы. Я должен был получить на это разрешение. Если ты надумал сменить работу, для этого требовалось добиться от партийных органов разрешения на перевод, чтобы тебя поставили на карточное довольствие в другом месте и на воинский учет. Продуктовые карточки выдавались по месту работы, так что самовольным уходом человек обрекал себя на голод. С другой стороны, как в любом тоталитарном государстве, были люди, которые просто выпадали из общества. Но для таких было два варианта: либо стать бездомным бродягой, либо пойти в бандиты.

Однако в этой забюрократизированной системе имелась лазейка. Если принималось решение о том, что ты настолько бесполезен, что тебя уже и контролировать не стоит, в этом случае от тебя отставали – игнорировали полностью. Партия считала, что ты не стоишь ее заботы. Именно так и произошло, когда я отказался от своего официального рабочего места. Партии стало наплевать, жив я или подох. Для них я переставал существовать.

Работа углежога считалась самой презренной – так думали почти все. Примерно такая же тяжелая, как работа шахтера или крестьянина для тех, кто находился на самой низкой ступени в обществе. Решив отказаться от работы тракториста ради «карьеры» углежога, в глазах окружающих ты выглядел сумасшедшим. Душевнобольным. Но это было мне на пользу, поймите. Как только я подал заявление на должность углежога, оно было тут же принято. Первым! «Углежог?! Да пожалуйста. Никто другой не хочет там работать».

И отец, и сестра примирились с моим решением. Они, судя по всему, поняли, что меня им все равно не уговорить, как бы они ни пытались. Они чувствовали, что я едва держусь. И когда я попросил, чтобы они позаботились о моем сыне, возражать никто из них не стал. Тогда ему исполнилось шесть. Каждый день он, приходя из школы, с истинно детской наивностью рассказывал мне обо всем, что за день выучил, что делал, с кем и о чем разговаривал. Я его любил так, что мне порой казалось, у меня сердце разорвется. Меня грызло чувство вины и за то, что бросал жену, которой до сих пор приходилось разрываться между собственной семьей и уходом за бабушкой. Единственное, что успокаивало и даже вдохновляло меня – уверенность в том, что отныне мне уже ни с кем вообще не придется общаться. Так будет лучше и для них, и для меня – по крайней мере, так я считал тогда.

Утром, когда я собрался уходить, отец и сестра вышли проводить меня – и неловко остановились на пороге, потерянные и беспомощные. Едва я собрался сделать первый шаг, сын с младенческой невинностью пообещал мне:

– Пока тебя не будет, я буду заботиться о дедушке и тете. Прошу тебя, постарайся заработать побольше денег.

Прижав его к себе, я чувствовал, как разрывается мое сердце. И я, не оглядываясь, побежал прочь. Я понимал – если я оглянусь, я просто не вынесу этого.

Я шел с самого утра и до сумерек, несколько раз заплутав. Но в конце концов я добрался до места новой работы.

Предприятие состояло из трех печей, палаток для проживания рабочих и тяглового вола. Рабочих было человек 7–8, что мне вполне подходило. Лица их были изборождены морщинами – отметинами нелегкого жизненного пути – что ни морщина, то трагическая история.

Я приступил к работе на следующий день. Согласно указаниям, я срубил бук, обрубил ветви и порезал ствол на чурбаки по 20 дюймов. После этого я, подложив под чурбаки срубленные ветки, запихал их в печь и разжег огонь. Убедившись, что огонь в печи разгорелся, я завалил вход в печь землей. Из дымохода повалил дым. Мне сказали, что дым при правильно разведенном огне имеет желтый цвет, а гореть печь должна три дня. Как только дым исчезнет, выждать еще 3 дня, а потом выгрести полученный древесный уголь. Иными словами, весь процесс обычно занимал чуть меньше недели.

Эта работа была рассчитана на двоих, но обычно этим занимались в одиночку. Это вполне устраивало меня. Когда моя первая партия древесного угля была готова, я, пробив земляную пробку, ползком забрался внутрь печи – я первый раз пережигал уголь и хотел сам, без свидетелей, проверить, все ли в порядке. Я обмотал лицо влажным полотенцем, чтобы прикрыть рот и нос. Но, как только я забрался в печь, оно свалилось, и нос и рот оказались забиты темно-серой золой. В печи было нестерпимо жарко, с меня пот лил градом. К своему удивлению, я очень быстро терял силы, но все же успел наполнить корзину древесным углем и, пятясь как рак, выполз из печи на воздух.

Ким, который был у нас за главного, с тревогой дожидался меня.

– Ты там поосторожнее! В печи полно ядовитого газа, – предупредил он.