Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи

Я все еще задыхался и корчился в судорогах. Меня переполняла обида и злость на самого себя: хорош гусь, даже повеситься – и то не сумел. Царапая пальцами землю, я проклинал себя. Рыдал. Син – тоже в слезах – вопил:

– Как ты мог решиться на такое?

Так я родился второй раз.

Син, вероятно, доложил начальнику обо всем, и вечером тот заявил мне:

– Что ты себе думал? Ты о семье своей подумал? Если твои дети хоть что-то для тебя значат, не смей оставлять надежду!

После этих слов я разрыдался и никак не мог остановиться. Рыдал и рыдал.

– Мне кажется, я уже вообще не остановлюсь. Так всю оставшуюся жизнь и прореву, – пробормотал я.

Босс посмеялся надо мной, но беззлобно.

И мы после этого пили всю ночь напролет.

Миновал год или около того. И я однажды получил телеграмму от жены: она сообщала, что, наконец, сможет уехать от своей бабушки. Я решил, что пора возвращаться. Я обратился к начальнику за разрешением, и он понял меня сразу. У меня было чувство, что я прошел через своего рода чистилище.

В день моего ухода проводить меня собрались все, кто работал на обжиге угла. Они были хоть и молчуны по жизни, но люди добрые. Меня переполняли противоречивые эмоции. Эти люди оказались самыми честными и порядочными из всех, кого мне доводилось встречать. Мы – по взаимному молчаливому согласию – жили в мире, где почти не было слов, в мире, который почти не затрагивала мелкая обыденность. Но у меня была семья, мне было о ком заботиться, и я ощутил внутри себя крохотный росток надежды, робко пытавшийся пустить корни в моей изувеченной душе. Теперь я был готов вернуться.

Я вернулся в дом отца в Тончхон-ри, приехала и жена с малышкой. Отныне нам предстояло жить ввосьмером: моя сестра Масако, двое ее пасынков, мой сын, моя жена, моя дочь, мой отец и я. Восемь человек! И только у отца была работа – мне рабочее место еще не определили. Прокормиться всем вместе было практически невозможно.

Это было начало 80-х годов, положение в стране с продовольствием становилось все хуже. Генеральный лозунг того времени кричал: «Коммунизм – это рис!» Трубили об этом на каждом шагу. Крестьяне и студенты работали изо всех сил, пытаясь обустроить террасные поля под рис на склонах гор. Но с наступлением сезона дождей большинство этих плантаций смывало из-за неправильного планирования. А уцелевшие поля не годились для возделывания риса. Рассаду продолжали пихать в почву тесно, ростки душили друг друга, не позволяя добиться повышения урожайности. Но невзирая ни на что, мы обязаны были следовать абсурдным догмам «чучхейского сельского хозяйства». Если какой-то кооператив не выполнял обязательств по сбору урожая, его директор начинал заниматься приписками: отчеты подгонялись под обязательства. Но все усилия чудодеев-учетчиков не давали риса больше, чем реально выросло: рационы распределяемого каждую осень продовольствия постоянно урезались.

Я спросил у одной старушки, проживавшей у реки со своим умственно отсталым сыном, можно ли моей семье занять одну из комнат у нее в доме. Женщина согласилась, и с наступлением нового года мы с женой и двумя детьми перебрались к ней из дома моего отца. У меня все еще не было работы – я просто не мог найти ее, несмотря на все попытки, – и нам приходилось жить на корешках, травах и речной рыбе.

Я поставил целью построить дом для своей семьи. Одолжив инструменты и телегу в кооперативе, я направился в горы. Снегу выпало очень много, кое-где снежный покров достигал полуметра и больше. Отыскав подходящую сосну – около 8 дюймов в диаметре – я срубил ее, погрузил на телегу и привез вниз. И так несколько раз. Работа эта была воистину адская.

Съедал я тогда горсточку мороженного неочищенного риса, который мне пожертвовал отец. Если хотелось пить, я просто жевал снег. С меня пот лил градом, когда я взбирался на гору срубить очередное дерево. А отвозя срубленную сосну вниз, я уже околевал от холода. И когда наконец нарубил достаточно деревьев, мои пропотевшие рабочие штаны одеревенели от мороза и снега. С каждым шагом они хрустели, с них осыпались кристаллики льда.

Скобелем я ошкурил деревья и сложил бревна там, где собрался выстроить хижину. Первым делом я распилил стволы на бревна нужной длины. После этого набрал у реки камней и на тележке доставил их к месту строительства. Заложив фундамент, я поставил несущие столбы. В качестве облицовки пришлось воспользоваться глиной вперемешку с землей. Будь я важной партийной шишкой, вероятно, сумел бы раздобыть цемент, а так пришлось довольствоваться глиной.

Я голыми руками шлепал глину на бревна. Мозоли кровоточили, так что, можно сказать, дом этот возведен и на моей крови. Чтобы согреться, я разводил костер, но жар от костра больно обжигал ободранные ладони, с которых слезала кожа. Невзирая на эти муки, выхода у меня не было – я должен был завершить постройку. День за днем, неделя за неделей я работал как проклятый.