Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи

Через пять месяцев дом был почти готов. Я соорудил стропила и покрыл крышу соломой, которую нарезала жена. Разумеется, творение моих рук куда сильнее смахивало на лачугу, чем на настоящий дом, но по крайней мере он мог уберечь нас от непогоды. Оглядев его, я обратился к своей жене:

– «Скоростной бой!» Похоже, на сей раз он вышел не таким уж убогим.

– «Скоростной бой», – повторила она со смехом избитый пропагандистский лозунг того периода.

Когда мы въехали в наш новый дом, Хочхолю исполнилось семь, Мёнхва – два года. Скарб наш состоял из ящика яблок и кастрюли для варки риса, которую дал нам мой отец. Будучи безработным, я не мог претендовать на продпаек. И я регулярно крал на ферме редьку. Готовить ее проще простого: нарубить редьку, включая листья. Смешать все с горсткой выпрошенного у кого-нибудь риса. Залить водой и варить до получения однородной кашицеобразной массы, в которой те жалкие рисовые зернышки, что удалось добыть, растворялись без остатка. Но даже осознавая нашу беспредельную нищету, я впервые за долгое время ощущал, что мы – семья, и мне даже показалось, что мы имеем кое-какие шансы выжить. Пусть и на этой «рисовой» каше, кроме которой мы ничего и не ели. Меня совершенно не смущало то, что редьку приходилось красть. А что мне оставалось? Жене необходимо было питание, чтобы прокормить ребенка грудью. И сыну тоже нужно было есть, да и мне самому. Мы должны были выжить.

Теперь моя жизненная философия укладывалась в один-единственный вопрос: «Ну, и что?». Даже если бы мне дали работу, мы все равно не смогли бы нормально питаться, говорил я жене. И решил, что мы должны прекратить полагаться на правительство. К следующей весне мы существовали на одуванчиках, папоротнике и полыни. Мы варили их с протертыми желудями. Конечно, желуди – яд, но что поделаешь? Месиво это здорово горчило, после такой «еды» язык немел. Но по крайней мере оно было ароматным, и это в любом случае было лучше, чем ничего.

Летом я крал мелкие персики, и мы буквально объедались ими. И яблоками, и картофелем. Я был не один такой. Крали очень многие. Как я понимаю, полиция смотрела на это сквозь пальцы.

Часть нашей пищи была изначально испорченной, а часть – так и вовсе ядовитой. Мы часто мучились несварением желудка, но с этим ничего нельзя было поделать.

Жили мы в таком духе около года, до того дня, когда моя жена объявила, что ее очень волнует состояние ее бабушки. И она стала регулярно к ней наведываться и довольно часто возвращалась с мешком риса. Жена говорила, что рис дает ей бабушка, но я знал, что та была явно не из богатеев. Кроме того, я заметил, что каждый раз жена возвращалась все более изможденной.

В конце концов я все же решился спросить, где она берет рис.

Сначала она говорить не хотела, но я все же выудил у нее признание. Мне она говорила, что отправляется к бабушке, а сама шла на станцию переливания крови в Хамхыне. Она сдавала кровь в обмен на рис.

Я просто поднял взор и молча уставился в небо.

Позвольте мне рассказать, чему нас учили в школе в Северной Корее. Вот чему: «Люди в Южной Корее выживают только благодаря воровству и донорству».

Ну, не ирония ли это!

Стоял июнь 1982 года, и моя жена была на последнем месяце второй беременности. Месяцами она недоедала, питаясь кореньями, травами и дикими растениями. Я не раз видел, как она мучительно страдала от колик, но она как-то все же выносила ребенка и теперь вновь собралась родить.

У нас не было денег, и я не мог отправить ее в клинику. Я изо всех сил старался раздобыть для нее хоть какой-то еды – морских водорослей для супа, свинины и риса, чтобы отпраздновать рождение, – но все это оставалось для нас недоступным. Иногда удавалось достать яиц, мешок риса и японской редьки. Я из кожи лез, чтобы накормить беременную жену, но большего, увы, сделать не мог.

С утра 4 июня у нее начались схватки. Я сказал ей, что нужно идти в больницу, но она настояла, что будет рожать дома.

Я обратил внимание на ее вспотевший лоб. Нужны были пеленки, но откуда их взять? У меня был один комплект нижнего белья, а у жены – два. Единственное, что было под рукой – какая-то ветхая тряпица.

Я вскипятил воды, жена стонала во весь голос. Я натер ее спину, но и это не помогло. Миновал час, другой. Я стал волноваться.

– Я позову акушерку? – спросил я.

– Он скоро выйдет, поэтому просто побудь со мной, – попросила жена.

Я вновь стал настаивать на том, чтобы привести в дом акушерку, но жена и слышать об этом не хотела. И оставить ее я тоже не мог. Я отослал детей к отцу; Хочхоль знал дорогу, так что заплутать они не могли.

Комната наполнилась паром от кипящей воды, я сильно вспотел. Я с трудом представлял, каково сейчас приходится жене. Она тужилась и тужилась, но ребенок и не думал выходить. Я не заметил, как солнце село.