Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи

После смерти Ким Ир Сена работа в стране была парализована. Сельское хозяйство. Промышленность. Все. На заводы не поставлялось сырье. Мы получали электроэнергию лишь считаные часы в сутки – если повезет. Так что производство мало-помалу заглохло. На моих глазах рабочие падали в голодные обмороки в цехах.

Иногда мы получали официальные уведомления от партийных инстанций – партия милостиво разрешала нам обрабатывать заброшенные участки земли. И мы, прихватив лопаты, отправились на полоску земли у обочины или напротив жилого дома. Мы мотыжили почву для бобов или китайской капусты. Другие устраивали мини-плантации на склонах холмов, пытаясь выращивать сахарную кукурузу и картофель. Но это было пустой тратой времени и сил. Было почти невозможно найти семена, и даже если и удавалось немного раздобыть и заставить что-то прорасти, все разворовывалось прежде, чем успевало созреть. Колосья выдирали из земли, едва они достигали размеров большого пальца.

Дети бросили школу. Я видел, как они вместе со взрослыми скитаются по улицам в поисках съестного. Мёнхва и Хoсон худели на глазах, щеки впали, глаза казались непропорционально огромными. Мне хотелось выть, стоило мне взглянуть на этих скелетиков, но сил не оставалось даже на слезы.

Ситуация ухудшалась с каждым днем. Голодающие, еще способные держаться на ногах, бесцельно бродили. Те, кто уже не мог, – падали без чувств прямо на улицах. Скоро появились и первые трупы, похоже, властей они не особенно тревожили – по крайней мере их долго не убирали, до тех пор пока они не стали разлагаться. Женщины. Старики. Дети.

Черный рынок действовал открыто. Ларьки ставили прямо перед отделениями полиции, и власти ничего не могли поделать с этим. Не только обычная полиция, но и зловещая тайная полиция. Все понимали: попытайся они этому воспрепятствовать – будет взрыв народного недовольства невероятной силы.

Но черный рынок был только для тех, у кого была валюта. Цена в северокорейских вонах превышала валютную цену во сто крат. Впрочем, на черном рынке можно было предложить что-нибудь в обмен на еду – часы, например, или какую-то другую полезную утварь.

Таким как я, то есть тем, у кого ни валюты, ни обменного фонда не было, приходилось довольствоваться рисовой похлебкой, купленной в лавчонке, которой побрезговали бы даже тараканы. Или бродить по рынку, подбирая крохи, случайно оброненные каким-нибудь невезучим бедолагой.

Единственной оставшейся альтернативой было воровство. Это было самым быстрым и самым легким решением, и распространялось оно молниеносно.

Еще одной приметой гигантских перемен стала внезапная свобода перемещения. Раньше тебя ни за что не пустили бы в поезд без официальной «подорожной». А теперь за взятку любой мог отправиться куда угодно – лишь бы был билет.

Но все эти новые возможности были не для меня – у меня попросту не было денег. Производство на заводе, где я работал, постепенно сворачивалось, так что мне нечего было даже предложить на продажу.

Мы с семьей стали собирать растение под названием омоде. Мы собирали побеги до темноты, обдирая руки до крови. Набрав достаточно, мы возвращались домой и очищали стебли. Потом толкли мясистое содержимое. Кипятили. Вкус был, разумеется, отвратительный, но надо было хоть что-то есть.

Мне иногда было стыдно за себя. Я волновался за Хочхоля; я понятия не имел, где он и что с ним, но думал о нем непрестанно. Я постоянно каялся перед женой и детьми за нашу несчастную жизнь. Мои дети были всегда добры, всегда полны надежд. Они знали, что я был завзятым курильщиком, и собирали для меня окурки. Мы постоянно балансировали на грани голода, но это никак не ослабило узы семейной любви. Некоторым не досталось и такого. Мне довелось слышать массу историй о том, как семьи разваливались из-за голода и недоедания. Я даже слышал о том, что один отец семейства убил жену и съел ее. Не сомневаюсь, что все именно так и было, как не сомневаюсь в том, что он был не один такой.

К лету 1995 года мы стали всерьез опасаться за жизнь. В августе того года разразилось страшное бедствие. Провинцию Пхёнан-Намдо, главную житницу страны, затопило наводнением. Зерновых пайков можно было уже не ждать. С наступлением осени мы отчаянно собирали желуди. Без зерна желуди оставались единственной надеждой как-то протянуть зиму. Мы собрали их столько, сколько могли. Мы отваривали их и ели один раз в день, и нам – господи помилуй – они казались чуть ли не деликатесом. Они спасли нас тогда от голодной смерти.

К весне 1996 года земля, которую мы обрабатывали рядом с домом, стала бесполезной. Не было ни рассады, ни семян, ни удобрений. Завод закрылся. К этому времени умерло уже столько людей, что сироты ордами скитались по стране.